Темные пространства - Горбачев Владимир (книги без сокращений .TXT) 📗

Подъем кончился, ущелье открылось во всю глубину. В конце его над покрытыми лесом склонами поднималась далекая белая вершина.

Тропа вывела меня на небольшую площадку, на которой стояла арка с не слишком любезной надписью «Празднолюбопытствующим лучше вернуться». Я не был празднолюбопытствующим, поэтому, подойдя к левой стене арки, вынул и показал вперившемуся в меня телеглазу свой значок. Обращаясь в пространство, я произнес:

— Доктор Сандерс, у меня дело, не терпящее отлагательства, прошу меня принять.

Вделанный в арку экран остался темным, однако невидимый репродуктор ожил и низким голосом произнес:

— У вашего брата все дела неотложные. Что ж, проходите вместе с вашим делом, поговорим.

За аркой находился ухоженный парк. Сквозь деревья виднелись беседки и уютные домики. Это была «роща свиданий»: здесь постояльцы обители могли, если того пожелают, встретиться с теми, кто прибыл их навестить. Затем тропа сужалась и, огибая отвесную скалу, подводила к фантастического вида строению. Это была сторожка привратника и отсюда, собственно, начиналась обитель.

Доктора Сандерса я до тех пор видел лишь на экране — фрагменты его выступлений любили включать в самые разные программы. Вид знаменитого проповедника меня несколько поразил: доктор был в свитере и лыжной шапочке, на шее красовался мохнатый шарф. В сторожке было не просто тепло — скорее жарко.

Перехватив мой взгляд, Сандерс взмахнул длинными руками:

— Да, досточтимый сэр, представьте, мне холодно. Я живу здесь почти двадцать лет и все эти годы мерзну. Особенно осенью. Угодно же было господину Бугаеву устроить обитель в столь суровом месте! А вам, разумеется, тепло. В вашем возрасте на берегах Миссисипи мне тоже было тепло. Ну, излагайте ваше дело. Наверняка какая-нибудь мерзость.

Я изложил, закончив просьбой предоставить в мое распоряжение архив обители на предмет поисков предполагаемого убийцы.

— А вы разве не знаете? — удивился привратник. — Нет у нас никакого архива. По условиям завещания мы не должны собирать никаких сведений о наших постояльцах. Опекунский совет, правда, уже несколько лет раздумывает, нельзя ли как-то обойти этот пункт — хочется все же когда-нибудь написать историю обители, а как это сдеалешь без архива? — но к единому мнению пока не пришли. Подождите огорчаться, — добавил он, заметив на моем лице нескрываемое разочарование, — дайте-ка мне взглянуть на вашего незнакомца.

Без особого энтузиазма я протянул ему рисунок. Несколько минут доктор всматривался в него, а затем вернул со словами:

— Да, любопытно.

Довольно вялым тоном я осведомился о том, что он считает любопытным.

— Я подумал о том, как по-разному сказываются на людях прожитые годы. В молодости мы больше похожи друг на друга — вам не кажется? С годами суть каждого из нас обнажается, человек в определенном смысле делается более похожим на самого себя, на духовную субстанцию. Вот и этот Крафт, хотя я не видел его много лет, стал даже более узнаваем. Хотя я бы, пожалуй, изобразил его несколько иначе.

Смысл сказанного наконец достиг моего сознания.

— Вы хотите сказать, что он был здесь? Вы знаете его имя? Когда это было? Как долго он пробыл?

— Да, он был здесь. Когда? Десять… нет, пятнадцать лет — да, в 59-м. Он назвался Крафтом, Джорджем Крафтом из Швейцарии. Не думаю, что это было его настоящее имя, но мы и не спрашиваем никаких документов и не проверяем того, что нам сообщают постояльцы.

Я сразу заметил, что с ним неладно. Он выглядел как человек, переживший тяжелое потрясение, возможно, горе. Состояние депрессии иногда сменялось лихорадочным возбуждением. Я осторожно намекнул новому гостю, что ему, возможно, нужна помощь врача. Я ожидал бурного протеста, истерики, но, к моему удивлению, он выслушал меня спокойно и даже согласился: да, он чувствует себя неважно, он пережил настоящую трагедию; однако вряд ли отыщется врач, который сможет ему помочь. Он надеется сам справиться со своими нервами, он не станет мне обузой, не причинит беспокойства. Как показали последовавшие вскоре события, ему все же не удалось выполнить свое обещание, но совсем по другой причине.

Недели две после этой беседы я не видел нового постояльца. Не видел, но слышал: как-то, проходя по северной террасе, я услышал доносившийся из березовой рощи голос, распевавший знакомый мне мотив. Это был псалом Давида, не раз слышанный мной в детстве, только сейчас он звучал по-немецки. Я догадался, кто поет.

Спустя какое-то время он навестил меня. Теперь он выглядел гораздо лучше. Он казался достаточно спокойным, хотя слишком одиноким. Он явно испытывал потребность в общении. Я тут, кроме всего прочего, выполняю роль своеобразного исповедника. Рано или поздно ко мне приходят, чтобы излить душу, все постояльцы.

С ним было интересно, он много путешествовал, встречал множество людей — при врожденной наблюдательности, цепкой, хотя несколько злой памяти и глубоком уме это делало его прекрасным рассказчиком. Он знал массу стихов — в основном это была немецкая поэзия, но столь же непринужденно он цитировал Шелли или Китса. Еще он очень занятно рассуждал о вопросах бытия, познания, о дальнейшем развитии человечества как вида — этот вопрос его особенно интересовал.

Правда, я сразу отметил в нем одну особенность — у него была склонность подавлять собеседника. Он был очень сильной личностью и в разговоре постоянно стремился подчинить себе слушателя. Такие люди, становясь духовными лидерами, быстро обрастают учениками, но никогда не оставляют последователей: это не учителя, а вожди, воители.

Наши встречи были не слишком частыми. Может, поэтому я хорошо замечал происходившие в нем перемены. Спустя несколько месяцев от растерянности первых дней не осталось и следа; с каждой встречей он становился все увереннее в себе. Он уже не разговаривал, а вещал, проповедовал, он словно стоял на незримом пьедестале. Я заметил, что один из постояльцев, Питер Брук, ходит за ним как привязанный и ловит каждое его слово. Устав Обители не допускает ученичества, и я сделал Крафту замечание. Он выслушал меня с надменным видом и удалился, ничего не сказав. А затем… затем произошло нечто чрезвычайное.

Как-то ночью я проснулся в сильной тревоге. Во сне меня мучили кошмары: я бежал по каким-то бесконечным коридорам, спасаясь от преследователей. Я проснулся, но легче не стало. Меня мучил необъяснимый страх.

Я заставил себя встать и выйти наружу. Было очень тихо. И в тишине я внезапно услышал женский крик. Это было нечто чрезвычайное: с момента возникновения нашей Обители в ней никто не повышал голос!

Я поспешил в ту сторону и на повороте тропы увидел… Знаете, прошло столько лет, но у меня и сейчас мороз идет по коже — вот, видите? — когда я вспоминаю об этом. Так вот, светила яркая луна, и в ее свете в нескольких шагах от себя я увидел отвратительное создание. Вы помните, как выглядит богомол? Вот теперь представьте себе это насекомое размером с двухэтажный дом: серповидные челюсти находятся в движении, шевелятся мерзкие ножки…

Чудовище стояло неподвижно, я тоже. Я словно оцепенел, воля покинула меня, я чувствовал, что теряю сознание. «Этого не может быть, — внушал я себе. — Это продолжение ночного кошмара, продукт твоего больного мозга. Возьми себя в руки». Я много лет учился контролировать свою психику. Теперь это пригодилось. Я заставил себя закрыть глаза и сосредоточиться на ощущении внутреннего света.

Успокоившись, я открыл глаза и… видение не исчезло! Правда, оно уже не выглядело столь устрашающе, однако стояло на том же месте. Я сделал шаг по направлению к нему, потом еще… И тогда отвратительный богомол попятился, опустился на все свои лапки и скрылся в лесу. Признаться, поведение твари напугало меня не меньше, чем ее появление. Она вела себя как реальный объект, понимаете? Видения никогда не исчезают подобным образом!

Я продолжил путь и вскоре достиг домика, который занимала Виолетта Журден. В окнах горел свет, и я вошел. Я с трудом обнаружил мадам Журден: она была ка чердаке, под грудой старых одеял. Она была без сознания, а когда я привел ее в чувство, у нее началась истерика. Лишь с большим трудом мне удалось ее успокоить.