Сильные - Олди Генри Лайон (бесплатная библиотека электронных книг .TXT, .FB2) 📗
Орел падает на спину змея.
Да, так и есть. Все как в песне дедушки. Отчего же я вижу другое?
Дышу! Дышу!
Вырвался?
Отпустил. Сам отпустил!
Нет, не сам.
Железный. Грозный. Напал!
На врага напал!
Хороший. Хороший. Очень хороший.
Друг!
Железный друг. Острый друг. Быстрый друг.
Шипы, клинки, когти!
Блестит. Колет. Режет. Сечет.
Спасай, друг. Не меня, друг.
Её спасай!
– Баранчай!
Который из двух? Орел-двуглавец? Блестящий слуга?
– Баранчай!
Это мы: я-душа за окном, я-боотур в подземелье. Надрываемся, голосим, хрипим из последних сил:
– Баранчай!
– Спасай! Жаворонка спасай!
– Хватай!
– Улетай!
– Беги!
Перо дедушки Сэркена каменеет над плиткой. Орел каменеет, вцепившись в змея, изготовив клювы для удара. Каменеет Баранчай, взмахнув правой рукой: вместо пальцев – пять узких лезвий. Все – камень: Уот, Жаворонок, крыса в щели, туча в небе. Времени нет, время встало, будто вол перед обрывом, а без времени как двигаться? Куда?!
– Что он здесь делает?
– Кто?
Дедушка мудрый, дедушка улыбается. Он прекрасно знает, кто.
– Баранчай!
– А ты что здесь делаешь? – дедушка отпускает перо. Оно висит над плиткой, не падает. Слов нужных нету, оттого и не падает. – Вот и он – то же самое. Явился с хитрым планом, хотел Сарыновым детишкам побег обустроить.
– И как?
– А ты как? Вот и он так же.
– Почему он мне ничего не сказал?
– А ты бы сказал?
– Я? Конечно! Я бы сразу, еще у нас дома…
– Уверен?
– Ага! Вдвоем легче…
– Вдвоем с боотуром?
– Ну да!
– Хитрый план? «Голову оторву! Руки-ноги…»
– Ну да… Ну нет!
– Вот и он – ну нет. Прокрался в одиночку, смотрит: не спасти…
– Так зачем он тогда меня спасает? Второй раз уже…
– А ты его зачем? В колодце?!
– Так я же не железный!
– Ты не железный. Ты березовый. Чурбан ты, Юрюн Уолан!
Дедушка сердится:
– Чурбан! Дубина стоеросовая…
Если я дедушке так не нравлюсь, почему он меня до сих пор воспевает? Воспел бы по-быстрому, уже и похоронили бы. Баранчая приплел, сказитель… Время стоит, а дедушка его тянет. Вот, стянул с места. Пошло время, побежало, понеслось вскачь. Перо дрожит. Баранчай вздрагивает. Орел содрогается. Всех трясет, корежит; меня – больше всех. Всех – от ярости, меня – от подлости. Я и не догадывался, что в одну воздушную душу столько подлости вмещается. Эй, Юрюн-боотур! Слышишь меня, свою салгын-кут? У тебя еще две души осталось, должны услыхать третью. Должны! Мы, подлецы, друг дружку за сто кёсов [93] услышим. Мы, предатели, чуткие. Юрюн-боотур! Дружище! Ты же понял, что нужно делать?
Понял! Догадался! Умный!
Голова – во!
Баранчай? Друг?
Жалко, да.
Враг дерется. Друг дерется.
Друг с врагом. Враг с другом.
Кто третий лишний? Я третий. Я лишний.
Уруй!
Жаворонок. Хватаю. Вскидываю.
На плечо.
Пушинка. Птичка на скале.
Бегу бегом.
Хы-хыык! Гы-гыык! Ворюга!
Должно быть, подлость сил придает. А что? Обычное дело. Иначе откуда у боотура силы взялись? Змей с орлом сцепился, Уот – с Баранчаем, а Юрюн-боотур – с Жаворонком: хитрей хитрого, крепче крепкого. Две оставшихся души в пятки наладил, и дёру! Нам бы к выходу, да на двор, а там уже верный Мотылек ждет. Прыгнем в седло, только нас и видели!
Только – не только, а увидели нас.
Грому-то, грохоту! Скалу лихорадка треплет, лихорадка по имени Уот Усутаакы. Ухватил адьярай блестящего слугу за ноги; шипы ему ладони насквозь пронзили – он и не заметил. Башкой об стену – шмяк! И змей орла ухватил: зубами. Хрясть! Нет у орла левой головы, исчезла в огненной пасти. Беги, боотур! Торопись! Вон он, выход, рядышком…
Я, беспомощная душа салгын-кут, смотрел, как Уот взмахивает Баранчаем, словно палицей. Раскручивает над собой, с диким ревом швыряет в беглецов. Слуга дяди Сарына – воистину орел! – пролетел две трети коридора и с размаху ударил меня в спину, снёс с ног. Хорошо хоть по Жаворонку не угодил, а то прибил бы, честное слово.
– Вставай, чурбан! Вставай, дубина!
Это не дедушка. Это я кричу. Чурбан – чурбану, дубина – дубине.
А толку?
– Хватай ее! Беги!
Баранчай к выходу откатился. Полыхнул, выбросил сноп искр – все, нет железного человека. И орел прочь унесся, калека одноглавый. Костром вспыхнул, дымом окутался, прянул ввысь пылающей головней.
– Вор!
Пал на боотура косматый утёс. Вышиб две души, а вернулись три. Нет больше дедушки Сэркена, нет медного змея-душителя. Есть я, Юрюн Уолан, и то скоро не будет. Бьет меня Уот смертным боем:
– Попался? Буо-буо!
Два кулака. Два молота.
– Н-на! Получай!
Получаю. Получаю. Очень получаю.
– Вот тебе! Будешь знать!
– Не тронь!
Надо мной – вихрь. Вокруг Уота – вихрь. Живой, страшный, бешеный. У вихря когти-ножи. У вихря пальцы-удавки. У вихря мосластые ручищи. Шея у вихря длинная, вертлявая. Клюв щелкает, дымный хвост по стенам хлещет. Как ножом по железу:
– Не тронь!
– Убью!
– Не тронь!
– Убью!
– Замуж!
– Убью!
– Замуж пойду! За него!
– Убью!!!
– Замуж! Семья! Уши разуй, громила!
– Семья? Замуж? Кэр-буу!
– Я тебе дам кэр! Я тебе дам буу! Понял?!
– А-а, буйа-буйа-буйакам!
– Не тронь, говорю!
– Трогаю. Люблю. Не убью, нет.
– Слезь с него! Раздавишь!
– Первая здравица – за жениха!
Эпилог
Крику было – караул! Дедушка Сэркен спел бы: до восьмых небес. Нет, не спел бы. Что он, дурак, дедушка Сэркен? На восьмых небесах и до восьмых небес? Тут рукой подать, шепотом – и то докричишься. Ладно пусть будет до Вышней бездны Одун. Главное, что крику много:
– Ты не моя дочь!
– А чья же?
– Чья-то! Чужая!
Тесак по мясу – вжик! И еще раз – вжик! Ломти ровные, красивые, один в один. Блестят на срезах, текут росой. Врага такими ломтями нарежешь, с двух сторон обжаришь – вкуснотища! Был бы только враг поупитанней…
– У меня твои глаза! У меня папины уши!
– Глаза? Уши? Ха!
– И ничего не ха!
– Тебя подменили! При рождении!
– Я вся в тебя!
– Ты?
– Я!
– В меня?
– В тебя!
– Моя дочь, и не умеет готовить? Я отрекаюсь от такой дочери!
Умсур счастливо засмеялась. В последнее время удаганке выпадало мало поводов для смеха, и еще меньше – для счастья. А тут ворохом привалило: мама радуется, мама светится, у мамы прекрасное настроение. Со стороны послушаешь: скандал! А если не со стороны? Если изнутри, из самой сердцевины?
Солнечная Нуралдин-хотун заявилась к дочери без приглашения. Упала снегом на голову: едва Умсур вернулась домой, в свое жилище на склоне железной горы, не отойдя как следует от битвы Нюргуна с Эсехом, а мама уже здесь, ждет, хмурится, и облако Мюльдюна-бёгё уплывает прочь в мутной синеве. Уплывает? Мчится, гонимое ветром, быстрей быстрого, словно могучему Мюльдюну проще сойтись в бою с ватагой адьяраев, чем встать между двумя родными женщинами.
Я поживу у тебя, сказала мама. Так будет лучше, сказала мама. Папе тяжело, сказала мама, ему надо побыть одному. «Как он себя чувствует? – спросила Умсур. – Он здоров?» Здоров, отмахнулась мама. Вычухался. Умсур и представить не могла, что мама способна так говорить о папином самочувствии. «Точно?» – переспросила удаганка. Мама кивнула: точно. Если, конечно, мы говорим о здравии телесном. А для здравия душевного… И тут маму прорвало. Пусть поднимет задницу, рявкнула Нуралдин-хотун, сверкнув взглядом. Приберется в доме! Сходит за кумысом! Отыщет свежую рубаху! А то сидит, Закон-Владыка, седалище греет, сам себя жалеет до усрачки! «Как? – в ужасе воскликнула Умсур. – Как он себя жалеет?» До усрачки, с наслаждением повторила мама. И добавила такое, от чего Умсур сразу расхотелось делиться с мамой собственными переживаниями.
