Наследники по прямой. Книга первая - Давыдов Вадим (электронная книга TXT) 📗

Вот уж тряхнул стариной Илья Абрамович, вспомнил молодость свою севастопольскую, да вылазки охотницкие с Седьмого бастиона! Мастера, конечно, эти японцы в рукопашной схватке, да только ведь к Уткину ещё и подойти надо на расстояние сабельного удара. А револьвер верный далеко бьёт и метко. Двоих уложил Илья Абрамович сразу, а остальные — сколько было их там, двое, трое? — задали стрекача. Оно и понятно — где ж им, басурманам, против русского солдата, да к тому ж и не на шутку обозлившегося.

Потом, когда всё закончилось, Уткин, уговорив с вице-консулом не один полуштоф беленькой, разобрался-таки, кому и как перешел дорогу юный Нисиро Мишима из клана Сацумото. Только что с того? Не то чтобы неинтересно это было Илье Абрамовичу, но волновало его как-то не слишком особенно. Гораздо больше его волновало радостное щебетание Эцуко, чему он сам был удивлён куда больше, чем всем своим прочим жизненным приключениям. Нет, он, конечно, много нового для себя выяснил. Например, что его ненаглядная Эцуко — не дворняжка какая-нибудь, а из древнего, хоть и бедного, как церковные мыши, самурайского рода. И про хитросплетения внутренней басурманской политики, от которой волосы на голове дыбом вставали. И про то, что братец Эцукин теперь его должник до самой, что называется, гробовой доски. Ну, это, положим… Всё-таки решительно не подобались Илье Абрамовичу некоторые японские дела. Его уже с души воротить начинало от всех этих сэппуку, не-разбери-как-дзюцу и прочих харакири. Оно конечно, нашим кондовым мессалинам далековато до Эцуко будет, и еда японская Илье Абрамовичу по сердцу пришлась. Но все эти штуки?! Увольте, господа хорошие. Да и о душе, то бишь о душевном успокоении и обзаведении потомством, подумать пора. Скоро ведь и пятый десяток к шестому приближаться начнёт.

Закончив японскую комиссию и распрощавшись слёзно с Эцуко, отбыл Илья Абрамович в родные, можно сказать, палестины. Эцуко умоляла его взять с собой брата. Но Илья Абрамович был непреклонен — для чего ему басурманский мальчишка, что ему с ним в России делать? А должок… Ну, должок вернёте, когда сможете, усмехнулся купец второй гильдии Уткин. Ежели Господь приведёт. И денег оставил немало. И Эцуко, и мальчишке. Мальчишке — побольше. На обучение. Ученье — свет, это ещё дед Илье Абрамовичу твердил, да будет благословенна память о праведнике.

Повздыхал, правда, Илья Абрамович по своей конкубине. До самой Одессы довздыхал. Но утешился скоро, потому что несентиментальный он был мужик, купец Уткин. Куда уж тут сентиментальничать.

Потому-то и чуть и не подкосились у Ильи Абрамовича ноженьки от изумления, когда на пороге его петербургского особняка возник старый знакомец Нисиро — возмужавший, в новом европейском партикулярном платье, причёсанный и ухоженный, да ещё и говорящий по-русски безо всяких своих басурманских присвистываний. Вот только кланяться он так и не разучился.

На дворе стоял уже год девяносто шестой, новый император только что отметил своё восшествие на престол кровавым светопреставлением на Ходынском поле, а у Ильи Абрамовича дела на новом месте шли неплохо. Но дела делами, а всё остальное…

Перед тем, как перебраться в столицу, Уткин остепенился. Жену взял из приличной семьи, хоть и небогатой, — своего богатства теперь у Ильи Абрамовича на десятерых хватало, — дочку меламеда [101] Ицковича. Хорошая, скромная девушка, к Илье Абрамовичу относилась с уважением, в дела не лезла, нрава была спокойного, немного меланхоличного. Вот только детей не давал Уткиным Господь. Илья-то Абрамович ничего, а вот Эстерка его убивалась всерьёз. Нет, Уткин тоже переживал — надо же будет и дело кому-то оставить, не племянникам же, нигилистам и прохвостам?! Упустил Илья Абрамович племянников, чего уж там. Только и дел, что книжки выкреста этого, прости, Господи, да сотрётся имя его, читать, да горлопанить петушиными голосами. Вот сына он уж точно не упустил бы. Но не дал Бог сына. Дочку вот дал, а сына…

Дочка родилась в девяносто первом, и к приезду Нисиро была уже человечком. Болела, правда, частенько. Климат петербургский никак не способствовал крепости здоровья. Дрянцо погодка, одно слово. Но дела шли хорошо — так хорошо, что и не собирался Илья Абрамович менять петербургскую промозглость на солнечное Черноморское побережье. И в мыслях такого не держал, хоть и видел, что и жене, и дочери тут невесело. Ему и самому не слишком тут нравилось, однако он не на гулянки сюда приехал. А бросать дела посередине дороги он не привык. А тут ещё принесла нелёгкая этого басурманского мальчишку, и Эцуко так вспомнилась.

— Здравствуйте, Илья Абрамович, — улыбаясь, тщательно выговорил Нисиро и поклонился.

— Ну, здоров, коли не шутишь, — проворчал Уткин, оглядывая гостя. — Экий же ты стал. И не узнать! Дела у тебя какие? Рассказывай, помогу, если смогу.

— У меня только одно дело, Илья Абрамович, — снова поклонился Нисиро. — Быть рядом с Вами и исполнять Вашу волю. Таков мой долг.

— Ну, хорош поклоны-то отвешивать, — поморщился Уткин. — Чего это ты выдумал-то опять, какой долг ещё?! И как ты меня нашёл вообще?

— Вы известный человек в Петербурге, Илья Абрамович, — отвесил Нисиро очередной поклон. — Сестрица моя Эцуко велела Вам кланяться и благодарить Вас за ваши доброту, великодушие и щедрость.

— Эко ж ты болтать-то по-русски выучился, — усмехнулся Уткин. — Говоришь, как пишешь.

— Я много учился эти шестнадцать лет, Илья Абрамович, — продолжая сиять, склонил Нисиро голову, продемонстрировав безукоризненный пробор.

— Что Эцуко, как поживает она?

— Эцуко умерла три года тому назад, Илья Абрамович, извините, пожалуйста, — аккуратно вздохнул Мишима. — Она прожила интересную жизнь, всегда вспоминала о Вас с безмерным уважением и ни о чём не жалела. Простите, пожалуйста, если я Вас огорчил этим известием.

— Борух даян а-эмес, — проворчал Уткин и отвернулся. На мгновение, не больше, — но отвернулся-таки. — И что ты теперь делать собираешься?

— Служить Вам и Вашей семье в меру моих скромных способностей. Оплата мне не нужна, Вы знаете. Я Ваш должник.

— Ты это брось, самурайские свои штучки, — нахмурился Уткин. — Работы у меня для тебя немало найдётся, это верно. А платить я буду по совести, людей своих я не обижаю, и тебя не обижу, никто на Уткина не жаловался ещё. Грамоту русскую знаешь, конечно?

— Не только русскую, Илья Абрамович. Английскую и французскую, а также китайскую и корейскую, ежели нужда в таковой возникнет. Про японскую и речи нет. Приказывайте, я буду с радостью исполнять Вашу волю.

Не дал Бог Уткину сына, зато послал ему самурая Нисиро Мишиму. Чего не видел Илья Абрамович, то видел Мишима своим басурманским глазом. И дело у него в руках спорилось так, что всерьёз задумал Уткин его своим душеприказчиком объявить. Вот уж не думал, не гадал! Не то что бы Илья Абрамович какое недомогание ощущал, — вовсе нет. Но все, как известно, под Богом ходим, думал он, и седьмой десяток вот-вот разменяю. Чего ж, Нисиро — парень расторопный, и за дочкой присмотрит, и за Эстеркой, случись что.

Умница был Нисиро и молодец, хотя и не без странностей, однако же. Одно слово — самурай. Своим домом жить отказался. Так и состоял при Илье Абрамовиче. Прислугу вымуштровал — что твой капрал. Боялись они его страшно. Как посмотрит, как зашипит — еле слышно, но так, что сердце в пятки обрывается. И воровать престали совсем. Уткин никогда не ловил их за руку, хотя обижался — что, разве не платит он щедро за работу?! Такие люди уж, прости, Господи. А Мишиму боялись пуще, чем самого хозяина, потому что хозяин, хоть и жид, а все ж таки свой, родной, рассейский. А этот… И знали, что пальцем может человека убить. Без всякого револьвера. И Уткин знал. Чему там Мишима за эти годы такому выучился, было Илье Абрамовичу неведомо. Но то, что наука эта была в известной степени смертельно опасной, имел он возможность удостовериться лично. Имел, имел, — потому как не перевелись на Руси лихие людишки, охочие до чужого достатка. И должок свой Мишима сполна отработал. И не раз. Вот только на разговоры на этот предмет самурай Мишима из клана Сацумото не поддавался. Улыбался и кланялся, рожа басурманская, и гнул своё, как ни в чём не бывало. Долг, мол, платежом красен. Порядки завёл во всём доме японские — это, значит, чистоту, порядок и ничего лишнего. Где ж это видано, ворчала прислуга, чтобы живой человек каждый день в лохани плескался, — нет, чтобы в баню по субботам, как все приличные люди! Так и чахотку подхватишь за милую душу, прости, Господи, не про нас будь сказано! Мишима только улыбался и от своего ни на дюйм не отступал. И чему-то такому потихоньку Голду, золотко ненаглядное, подучивал. Вроде не открыто, но и не таясь особенно. Плохому же не научит, думал Уткин, пускай возится, маленькой нравится, да и Нисиро приятно. Вот только жениться не желал никак, голова — два уха. Нет, монахом-то не ходил, конечно. Но про то, чтобы остепениться, и слышать ничего не желал.