Машина различий - Гибсон Уильям (книги онлайн читать бесплатно txt) 📗

Олифант склонил голову набок, внимательно разглядывая пышущего энтузиазмом японца.

— Мистер Мори, — сказал он наконец, — простите мне, если я неверно вас понял, но не хотите ли вы отменить японский язык?

— Век прогресса, Орифант-сан, век прогресса! Наш язык должен исчезнуть!

— Поговорим об этом потом, серьезно и не торопясь, — улыбнулся Олифант, — а сейчас, мистер Мори, я хочу спросить, не занят ли у вас сегодняшний вечер. Я предлагаю вам немного развлечься.

— С радостью, Орифант-сан. Английские общественные празднества великолепны, — расцвел Мори.

— Тогда мы отправимся в Уайтчепел, в театр “Гаррик” на очень необычное представление.

Согласно паршиво отпечатанной программке, клоунессу звали Швабра Швыряльщица, что было отнюдь не самым странным в спектакле “Мазулем-полуночница”, предлагавшемся вниманию почтеннейшей публики манхэттенской женской труппой “Красная пантомима”. В число персонажей входили Билл О'Правах, чернокожий парень, Леви Прилипала, коммерсант, предлагающий две сигары за пять центов, Янки-лоточник, Магазинная воровка, Жареный гусь и заглавная “полуночница”.

Программа сообщала, что в спектакле участвуют исключительно женщины — и хорошо, что сообщала: угадать половую принадлежность некоторых бесновавшихся на сцене существ было попросту невозможно. Атласный костюм Швабры был обильно усыпан блестками, из пышного жабо нелепо торчал лысый, как яйцо, череп, на трагически белом лице Пьеро пламенели яркие, широко намалеванные губы.

Короткое вступительное слово огласила некая Элен Америка, чей пышный, не сдерживаемый ничем, кроме нескольких полупрозрачных шарфиков, бюст приковал внимание аудитории, состоявшей по большей части из мужчин. Ее речь состояла из лозунгов, скорее загадочных, чем воодушевляющих. Ну как, например, следовало понимать ее заявление, что “нам нечего носить, кроме своих цепей”?..

Заглянув в программку, Олифант узнал, что все представляемые труппой фарсы — и сегодняшняя “Полуночница”, и “Панаттахахская арлекинада”, и “Алгонкинские черти” — сочинены этой самой Элен Америкой.

Музыкальный аккомпанемент обеспечивала луноликая органистка, в чьих глазах сверкало то ли безумие, то ли безумное пристрастие к лаудануму.

Занавес разъехался, представив зрителям нечто вроде гостиничной столовой. Жареный гусь, роль которого исполняла карлица, бродил по сцене с кухонным ножом в руке и поминутно пытался зарезать кого-нибудь из обедающих. Олифант быстро потерял нить повествования, если таковая вообще имелась, в чем он сильно сомневался. Время от времени кто-либо из персонажей начинал швырять в окружающих бутафорскими кирпичами. Кинотропическое сопровождение состояло из грубых политических карикатур, не имевших ничего общего со сценическим действием.

Олифант искоса взглянул на сидящего рядом Мори — драгоценный цилиндр на коленях, лицо абсолютно бесстрастно. Аудитория буйно ревела, отзываясь, впрочем, не столько на суть фарса, в чем бы там она ни состояла, сколько на буйные, поразительно беспорядочные пляски коммунарок, чьи голые щиколотки и лодыжки отчетливо различались под обтрепанными подолами их размахаистых балахонов.

У Олифанта заныла спина.

Темп все нарастал, танцы превратились уже в натуральное побоище, картонные кирпичи летели сплошным потоком — и вдруг все остановилось, “Мазулем-полуночница” закончилась.

Толпа кричала, аплодировала, свистела. Олифант обратил внимание на громилу с лошадиной челюстью, околачивавшегося у входа за кулисы. Вооруженный массивной ротанговой тростью, он хмуро наблюдал за расходящейся толпой.

— Идемте, мистер Мори. Я чувствую, журналисту тут есть чем поживиться.

Подхватив левой рукой цилиндр и тросточку, Мори последовал за Олифантом.

— Лоренс Олифант, журналист. — Олифант протянул громиле карточку. — Не будете ли вы любезны передать мисс Америке, что я бы хотел взять у нее интервью?

Охранник скользнул по карточке взглядом и уронил ее на пол. Шишкастые пальцы угрожающе сжались на рукояти трости — ив этот самый момент сзади раздалось резкое шипение, будто выпускали из котла пар. Олифант обернулся. Мори, успевший уже надеть цилиндр, перехватил прогулочную тросточку двумя руками и принял боевую стойку самурая. На гибких смуглых запястьях сверкали безупречные белые манжеты с золотыми искорками запонок.

Из-за кулисы высунулась встрепанная, ослепительно рыжая голова Элен Америки. Глаза актрисы были густо подведены сурьмой.

Мори не шелохнулся.

— Мисс Элен Америка? — Олифант извлек вторую карточку. — Позвольте мне представиться. Я —Лоренс Олифант, журналист…

Элен Америка яростно зажестикулировала перед каменным лицом своего соотечественника. Громила еще секунду испепелял Мори взглядом, а затем неохотно опустил палку. Конец этой палки, как сообразил теперь Олифант, был залит свинцом.

— Сэсил глухонемой. — Актриса произнесла имя на американский манер, через “э”.

— Прошу прощения. Я дал ему мою визитную карточку…

— Он не умеет читать. Так вы что, газетчик?

— От случая к случаю. А вы, мисс Америка, — первоклассная писательница. Позвольте представить вам моего друга, мистера Мори Аринори, прибывшего в нашу страну по поручению японского императора.

Бросив убийственный взгляд в сторону Сэсила, Мори грациозно перехватил трость, снял цилиндр и поклонился на европейский манер. Элен Америка глядела на него с восхищенным удивлением, как на цирковую собачку или что-нибудь еще в этом роде. Одета она была в серую конфедератскую шинель,латанную-перелатанную,нечистую; на месте медных полковых пуговиц тускнели обычные роговые кругляшки.

— Никогда не видела, чтобы китайцы так одевались.

— Мистер Мори — японец.

— А вы — газетчик.

— В некотором роде.

Элен Америка улыбнулась, сверкнув золотым зубом.

— И как вам понравилось наше представление?

— Это было необычайно, просто необычайно. Ее улыбка стала шире:

— Тогда приезжайте к нам на Манхэттен, мистер. Восставший народ взял в свои руки “Олимпик”, это на восток от Бродвея, на Хьюстон-стрит. Лучше всего мы смотримся дома, в родной обстановке.

Среди спутанного облака рыжих от хны кудряшек поблескивали тоненькие серебряные сережки.

— С огромным удовольствием. А еще большим удовольствием для меня было бы взять интервью у автора…

— Это не я написала, — качнула головой Элен. — Это Фоке.

— Прошу прощения?

— Джордж Вашингтон Лафайет Фоке [132] — марксистский Гримальди [133], Тальма [134] социалистического театра! Это труппа решила поставить на афише мое имя, а я была и остаюсь против.

— Но ваша вступительная речь…

— А вот ее действительно написала я, сэр, и горжусь этим. Несчастный Фоке…

— Я и не знал… — смущенно перебил ее Олифант.

— Это все от непосильного труда, — продолжила Элен. — Великий Фоке, в одиночку возвысивший социалистическую пантомиму до нынешнего уровня, поставивший ее на службу революции, надорвался, сочиняя все новые и новые пьесы, — публика переставала ходить на них после одного-двух представлений. Он довел себя до полного изнеможения, изобретая все более броские трюки, все более быстрые трансформации. Он начал сходить с ума, его гримасы стали жуткими, отвратительными. Он вел себя на сцене просто похабно. — Элен отбросила театральную патетику и заговорила с нормальными, будничными интонациям. — Мы уж чего только не делали, даже держали наготове костюмера, наряженного гориллой, чтобы выбегал на сцену и вламывал хорошенько бедняге Фоксу, если тот слишком уж разойдется, — да все попусту.

— Мне очень жаль…

— Как это ни печально, сэр, Манхэттен — не место для помешанных. Фоке сейчас в Массачусетсе, в соммервилльской психушке, и если вам захочется это напечатать, прошу покорно.

Олифант смотрел на нее, не зная, что и сказать. Мори Аринори отошел в сторону и наблюдал за выходящей из “Гаррика” толпой. Глухонемой Сэсил исчез, забрав с собой свой груженный свинцом отрезок ротанга.