Ваше благородие - Чигиринская Ольга Александровна (е книги .TXT) 📗
Верещагин сунул в карман коробку со слайдами, откланялся и вышел. Уже за дверями его нагнал голос полковника:
— И вашего Сэнда это тоже касается!
Еще в феврале Шамиль натурализовался как Шэм Сэнд. Многие в последние два года меняли свои имена на «яки»-лад. Армейцев это поветрие коснулось меньше, но в роте Верещагина все же было три случая: рядовые Иван Кассиди, Масуд Халилов и Петр Воскокобойников стали, соответственно, Яном Кэсом, Масхом Али и Питом Уоксом. Нет, определенная польза от такого сокращения имен, в общем-то, была: традиционно имя, фамилия и звание крымского военнослужащего были вышиты на клапане его кармана по-русски и по-английски. Одно время татары требовали, чтобы и их язык был отражен, но командование здраво рассудило, что клапаны у карманов не резиновые. И без того грудь некоторых военных, носящих особенно витиеватые фамилии, украшают буквосочетания, при виде которых иностранных гостей начинаются семантические рудности. Например, сам Арт был помечен надписью «cpt. А. Verestshagin». На совместных учениях коллеги из иностранных армий очень быстро переходили на «Арт».
Расположение батальона пустовало: одна рота ушла в учебный центр, вторая несла охрану в Чуфут-Кале, тактическом центре Вооруженных Сил Юга России, третья была на стрельбах. Чудо, что удалось собрать всех. Если бы не удалось, Артем расшибся бы, пожертвовал кое-чем очень важным, но собрал бы. Жертвовать и расшибаться не придется. Очередное сегодняшнее чудо. Ему очень, очень нужен сегодняшний вечер, но завтрашний день еще нужнее… И если за сегодня весь запас чудес будет исчерпан — что делать завтра?
— Значит, встречаемся завтра? — Козырев ждал его у выхода.
— Как договорились.
— Чего Старик хотел?
— Пустое.
— Володя! — окликнул Козырева подполковник Ставраки. — Что у тебя в следующую субботу?
— Скачу в Карасу-Базаре для Волынского-Басманова.
— А кто?
— Африка.
— И как она?
— Упрямая старая коза, сэр. Губы — как подметки. Но прыгает неплохо. Рискните десяткой, если хотите. Для стоящих лошадей Басманов нанимает профессионалов.
— А какие шансы у Глагола?
— Фаворитом идет Джабраил, но чем черт не шутит… Попробуйте.
— Спасибо, — подполковник сделал пометку в талоне предварительных ставок и «заметил» Верещагина. — С возвращением, Арт. Зайдите, пожалуйста, к Старику, он очень хотел вас видеть.
— Я уже виделся с ним.
— Кончился ваш отпуск?
— Еще нет.
— Ну, так чего вы здесь торчите? Мешаете людям…
— Уже уезжаю, сэр.
— Вы хоть в бар вечером позовете по случаю возвращения?
— Завтра, ваше благородие.
— Ну, завтра так завтра… Ближе к людям надо быть, Верещагин. Проще, проще. Спуститесь со своих вершин. Люди на земле живут.
— Вас понял, сэр.
— Устарело, Верещагин! Теперь отвечают так: «Служу Советскому Союзу!»
—Я не знаю, кому вы служите, господин подполковник, — ответил Артем. — Я присягал на верность Крыму.
— России, Верещагин, России! А Россия — это СССР.
— Мое мнение по этому вопросу вам известно, Антон Петрович.
— Оно всем известно, Верещагин. Черт побери, я еще помню, как меня отымели за ваше телеинтервью. Знаете, за что вас не любят, Арт? За то, что вы всегда хотите казаться самым умным. Вот, у всех мнение такое, а у вас не такое… И ладно бы вы при этом помалкивали… Нет, нужно обязательно выступить. Вся армия шагает не в ногу. а капитан Верещагин — в ногу…
Артем не стал ему говорить, что за тогдашнее телеинтервью в первую очередь огреб он сам. И от Ставраки, своего непосредственного командира, в том числе. Не стал доказывать, что Общая Судьба — это конец крымской армии, которая при всех своих недостатках двенадцать лет давала ему не очень сладкий, но верный кусок хлеба. Не Артем не вспомнил ни словом, как Ставраки три года назад поносил Лучникова и предлагал наложить взыскание на всех офицеров, читающих «Русский Курьер». Он просто откозырял и сказал:
— Честь имею, сэр.
— Вот таракан, — процедил Козырев, провожая артема до ворот. — Не мог не пнуть.
— Да бог с ним. — от Верещагинаподобные придирки уже давно отскакивали, не раня. Они были неизбежны, ибо он не всегда умел удержать язык за зубами, а декабрьские события вызвали и вовсе что-то вроде нервного срыва, когда он наплевал на все и начал, что называется, резать в глаза — а какой смысл сдерживаться, если приговор уже подписан?
Шамиль ждал капитана на полковой парковке, где хромом и черным лаком сверкал его «Харламов».
— Отчего загрустил,Шэм? — спросил Верещагин. — Лично я намерен этот вечер провести с большой пользой для себя. Или тебе нечем заняться?
Шэм вяло улыбнулся.
— Ждать тяжело, сэр, — пояснил он. — Скорее бы…
Территорию полка «харламов» и джип-хайлендер покинули одновременно. На первой же развилке Шэм, махнув на прощанье рукой, повернул мотоцикл налево, к виноградникам Изумрудного. «Хайлендер» же поехал в нагорный дистрикт Бахчисарая, где снимал небольшую, «однобедренную» (1 bedroom) квартиру капитан Верещагин.
С порога, едва сбросив туфли, Артем кинулся к телефону. Быстрая фиоритура по кнопкам набора, увертюра длинных гудков…
— Полк морской пехоты, дежурный слушает, — яки-акцент грубого помола.
— Сообщение для капитана Берлиани.
— Джаста момент, сэр. Записуваю…
— Передал капитан Верещагин. В шесть часов сегодня я жду капитана Берлиани в «Синем Якоре». Записали?
— Так точно.
— Повторите.
— Капитан Берлиани мессейдж: сегодня в шесть капитан Вэри-ша-гин ждет в «Синим якорь».
— Большое спасибо, дежурный.
Не покладая трубки, он набрал новый номер.
— Четвертый полк, дежурная, — семитские обертоны.
— Поручика Уточкину, мэм.
— Кто?
— Капитан Верещагин.
— Минутку.
Дурацкая электронная музыка, сопровождающая переключение аппарата.
— Ее нет на месте, сэр. Она в увольнении.
— В Севастополе у матери?
— Да, сэр.
Опять чудо? Артем начал слегка беспокоиться — какое-то непомерное везение…
— Большое спасибо, леди.
Что теперь? Теперь — последний звонок… Верещагин набрал номер.
— Простите, — сказал по-английски светлый женский голосочек, щедро сдобренный акцентом — на сей раз немецким, — Господина Остерманна нет дома. Пожалуйста, оставьте свое сообщение.
— Это Верещагин, — сказал он автоответчику. — До четверти шестого я дома, с шести до семи — в «Синем Якоре», с восьми до десяти — в «Пьеро», потом до утра — в «Севастополь-Шератон». Жду звонка.
«И что теперь?» — он посмотрел на нераспакованный рюкзак. — "Нет, сначала обед. Потом — в банк… Дьявол, обещал же быть дома, ждать звонка… Ладно, в банк — по дороге в Севастополь. Пятнадцать минут форы. Спать хочется, смена часовых поясов, туда-сюда… Не дай Бог, господин Остерманн, стукнет вам позвонить в «Шератон». Я, конечно, отвечу, но — как там у Зощенко? — в душе затаю некоторую грубость.
Он выгрузил из бумажного пакета на стол свою добычу, трофеи из лавочки на углу: бекон-нарезку, пол-дюжины яиц, маленький пресный хлебец, пакет чая и итальянский сырный салат в полуфунтовой упаковке. Почти ровно на один обед. Пансионная, сиротская привычка: не делать ни запасов, ни долгов. Наверное, глупая. На каждый чих не наздравствуешься. Зато тратится масса нервов: все ли сделано, не осталось ли чего… Нужно разумнее распределять свою жизнь… Слишком много он попытался запихнуть в эти полгода, и что-то наверняка получится скверно, и, как обычно — самое главное.
Обидно.
Капитан встал у окна, выходившего на внутренний дворик доходного дома. Три часа дня. Чудесный солнечный afternoon, совершенно летняя жара. Очаровательный расхлябанный мальчишка пересекает двор, пиная ботинком пивную банку. Легкий жестяной звон… Старичок на галерее напротив не одобряет, на что мальчишка плевал: в двенадцать лет все анархисты. Мгновение застывает в памяти, как муха в янтаре… Пронзительное и краткое ощущение вечности разрушено молодецким посвистом чайника…
