Ход кротом (СИ) - Бобров Михаил Григорьевич (читать онлайн полную книгу TXT) 📗
— Лезет же вам в голову всякое, и даже без марафету, прямо завидно. Вот вас, к примеру, если бы хлопнули вчера эсеры, когда мы этак резво в окошко прыгали… Неужто ваше дело бы погибло? Найдется, кому подхватить упавшее знамя, ведь сотни тысяч обиженных немцами да помещиками крестьян от вашей смерти никуда не пропадут, не пропадет и их злоба. Так и с Лениным. За ним желания миллионов, масса на место убитого выдвинет нового. И тот, новый, во-первых, соратников перестреляет… А что же они, сволочи, Ленина-то не уберегли?
Скромный улыбнулся неохотно:
— А во-вторых?
Далеко впереди, возле белокаменной громады Храма Христа Спасителя, на золотом куполе которого уже сияло восходящее солнце, обещая жаркий июньский день, собралась немаленькая толпа.
— Что-то рано для митинга, — Скромный опять положил руку на револьвер.
— В самый раз, — усмехнулся матрос, — вышел народ с заутрени, ну и давай решать вечные два вопроса. Но я продолжу, чтобы вы уж не думали, что я всякий раз увиливаю от ответа. Во-вторых, этот новый вождь, к власти придя, закрутит гайки всему народу. Людям скажет: Ленина беречь надо было, а по сути сам испугается покушения. И начнется такое «неусыпное наблюдение каждого за всеми», что царская охранка раем покажется. В итоге, котел с закрученными гайками так рванет, что чертям в аду тошно станет. Вот и выходит, что выстрел мой только ухудшит ситуацию.
— Вы, значит, отрицаете террор?
Матрос помолчал, приложив ладонь козырьком, вглядываясь в орущую перед храмом толпу — хотя Солнце вставало за спиной, и уже заметно пригревало черные кожаные тужурки. Над рекой парило, тяжелило дыхание; Корабельщик заговорил негромко, Скромному пришлось подойти ближе, чтобы вслушаться:
— Ничто не бывает хорошим или плохим само по себе, но все сообразно обстоятельствам.
— А откуда вам знать, что будет после выстрела? Может статься, никто гаек и не закрутит?
— Жил много сотен лет назад мудрый грек, Платон. И описал разные типы правления. Тирания, демократия, диктатура… Все подробно разобрал. Тогда в Греции каждый город был сам себе держава. Где республика, где королевство. Вот наш грека, не будь осел, и записал все на свиток. Хотите, дам почитать?
— После об этом. Что там за крики?
Храм Христа Спасителя возвышался на противоположной стороне речки. Толпа вокруг храма рассерженно гудела, вопли долетали до Большого Каменного Моста, заглушая даже звон трамваев и мат извозчиков. По мосту текла густеющая на глазах толпа — со стороны Болотной на Знаменку, часть людей поворачивала к храму, видимо, привлеченная митингом. Несмотря на Кремль буквально в двух шагах, толпа состояла из чистой публики и мастеровщины в равных пропорциях. Скромный снова положил руку на револьвер, но не для стрельбы, а чтобы не вытянули каким-либо фортелем ловкие московские босяки.
Больше не оглядываясь на просыпающуюся летнюю Москву, путешественники приблизились к громаде Храма Христа Спасителя и обошли его, чтобы оказаться с западной стороны, противоположной алтарю, откуда по православной традиции положено входить.
Перед высоким арочным входом собралось уже человек с полтысячи; все больше крестьяне и тетки, закутанные в серую домотканину и потому почти не отличимые друг от друга. Мелькнуло только два-три картуза мастеровых, не больше черных форменных тужурок и над ними фуражек, обесчещенных спарыванием кокарды, но почти ни единой шинели либо морского бушлата, что, признаться, для Москвы одна тысяча девятьсот восемнадцатого представляло удивительную картину.
Несколько прояснилось действие, когда из портала вышли сразу несколько священнослужителей в длинных черных рясах, а за ними два солдата и перетянутый ремнями комиссар с немилосердно бьющей по ногам деревянной кобурой.
Солдаты встали по сторонам комиссара, тот же выпутал из офицерской планшетки большой желтый лист и прочитал с листа воззвание. Дескать, республика в опасности! Мятеж белочехов угрожает Самаре и Казани. А потому-де церковные имущества следует обратить на пользу трудовому народу.
Верующие угрожающе загудели. Церковники, прекрасно понимая, что за побитого комиссара они малой конфискацией не отделаются, успокаивали толпу. Напротив комиссара со ступеней громко, хорошо поставленным басом, заговорил бородач в рясе; по толпе зашелестело: «Сергий! Митрополит!»
Митрополит откашлялся и безо всякого рупора легко покрыл голосом всю площадь; казалось, его слова долетали до Первой мужской гимназии, через Лесной проезд бились о ближние дома Ильинки.
— Мы, церковные деятели, не с врагами нашего Советского государства! И не с безумными орудиями их интриг! А с нашим народом и с нашим правительством!
Оглядев притихшую толпу, кинув из-под век острый взгляд на комиссара со стрелками, Сергий продолжил:
— Нам нужно не на словах, а на деле показать! Что верными гражданами Советской России, лояльными к Советской власти! Могут быть не только равнодушные к Православию люди, не только изменники ему!
Люди притихли, не понимая, к чему ведет митрополит. Корабельщик тихонько хмыкнул в самое ухо спутнику:
— Да, плох митрополит, что не был замполитом… — но Скромный не смог уточнить последнее непонятное слово, ибо Сергий заревел диаконским басом, полностью отметая все сомнения, голосом одним поставляя сказанное твердокаменной истиной:
— Но и самые ревностные приверженцы его! Для которых вера наша как истина и жизнь, со всеми догматами и преданиями, со всяким каноническим и богослужебным укладами! Мы хотим быть православными! И в то же время сознавать Республику нашей гражданской Родиной, радости и успехи которой — наши радости и успехи, а неудачи — наши неудачи!
Толпа колыхнулась, и в задних рядах угрюмо прокатилось:
— Так и знал: будут грабить…
Сергий простер обе руки над людьми, сказал уже простым голосом; однако, легко перекрывшим легкий ветер в посадках:
— Мы помним свой долг: быть гражданами России «не только из страха наказания, но и по совести»… Как учил нас Апостол!
— … И плох тот замполит, что не митрополит, — завершил непонятную фразу Корабельщик.
— Жертвуйте на оборону Самары и Казани, православные! — по жесту Сергия напрактикованные служки вынесли к людям позолоченый котел, куда посыпались совзнаки, но кое-где мелькнуло и желтое. Комиссар смотрел на все это квадратными глазами. Вмешательство испортило бы все дело, это любой понимал. Так что солдаты с красногвардейскими бантами стояли молча; комиссар, опустив ненужный лист, пытался подтянуть ремни кобуры. Деревяшка с маузером громко билась о гранитные плиты всхода.
— Постой, братишка, — Корабельщик в два огромных шага-прыжка оказался рядом и привычными движениями затянул подвеску, чтобы кобура оказалась почти на животе комиссара. — Руку сюда положи, вынимается шпалер? Хорошо. Так и носи. А снимай через голову, тогда ремни не разойдутся, другим разом прилаживать не станешь.
— Что же, гражданин комиссар, — сказал тогда Сергий, — разве между православными и коммунистами настолько уж велика разница? Не зря же указал один из крупнейших теоретиков революции, князь Пётр Алексеевич Кропоткин…
Тут и Скромный взлетел по ступеням, растолкав клир, стал напротив Сергия. Митрополит же, подняв наставительно палец, процитировал:
— Учение о гегемонии пролетариата могло укрепиться и правильно пониматься только там, где люди воспитывались в культурной среде, проросшей из веры в гегемонию пролетария! Плотника! Иисуса Христа!
И королевским жестом Сергий велел поднести собранные пожертвования комиссару:
— А от храма вам золотая жертвеная чаша, прямо в ней забирайте.
Комиссар прибрал под фуражку выбившийся было черный чуб, кивнул Корабельщику:
— Спасибо, брат.
После чего повернулся к Сергию:
— Откупаетесь малым, думаете, убережетесь? Маркс говорит, религия ваша — опиум для народа!
— Воистину правду говорит Маркс, — неожиданно согласился Сергий. — Болящему в страдании дают опий, дабы облегчить муки. Сказано же, богу богово, а кесарю кесарево. Если народ кесаря терпит, ужели священник должен вести вас на кровь? Наше дело призывать к миру, и бога молить за невинноубиенных, да будет их мало, елико возможно. Таково наше назначение: облегчать страдания и утешать.
