Возвращение (СИ) - Ищенко Геннадий Владимирович (лучшие книги онлайн TXT) 📗
– А причины? – спросил он. – В записях об этом есть, но в двух словах.
– Я обыкновенный человек, – сказал я. – Не экономист и не ученый-обществовед. Я читал много версий и слышал много мнений. Если хотите, я их могу записать все. Там ведь не один какой-то фактор работал. И из-за границы активно помогали, и наши собственные ошибки, а главное, на мой взгляд, – это кадры. В любом обществе существует элита, которая его цементирует и направляет, и которая бьется за это общество и свои в нем права, не щадя живота. Пока с элитой все в порядке – в обществе царит стабильность. Если она загнила, рано или поздно все начинает рассыпаться, как карточный домик. Люди несовершенны, поэтому далеко от совершенства все, что они придумывают и строят. К общественным системам это тоже относится. И у капитализма, и у социализма есть свои достоинства и недостатки, а коммунизм – это только мечта, его никто так и не построил. В Российской Империи элитой было дворянство, а в Советском Союзе – это партийные и – в меньшей мере – государственные чиновники. Если вам неприятно слово «чиновники», можете поменять его на «деятели». Такое государство может долго существовать только при жестком контроле за всем аппаратом управления, иначе со временем начинается семейственность, взяточничество, злоупотребление служебным положением и некомпетентность. Это самым пагубным образом начинает влиять на экономику, создавая напряженность в обществе. В конечном итоге значительная часть таких чиновников становится неспособной работать, а претензии на долю общественного богатства растут непомерно. И началось это при вас. Именно вы долго защищали таких фантастических взяточников, как Медунов, и не давали санкции на их арест. А когда на вашем месте очутился Машеров и начал чистить этот гадючник, ему просто устроили аварию. Травма позвоночника и паралич ног это серьезно. Это Рузвельт в Штатах мог править из коляски, у нас Машерова живо убрали. Да он и сам уже к тому времени был сломлен. На таком посту, как ваш, излишняя снисходительность не менее вредит, чем излишняя жестокость. Разложение аппарата управления и взяточничество было и на Западе, но у них все это сильно сдерживалось конкуренцией.
– Значит, прополка? – спросил Брежнев.
– Жесткий контроль и достаточно серьезная система наказаний, – ответил я. – Вовсе необязательно расстреливать, как это делали в Китае. Я бы даже Горбачева не расстрелял. Гораздо проще его просто скомпрометировать и выгнать к чертовой матери. Работал он когда-то помощником комбайнера, пусть и дальше хлеб убирает.
– Мне непонятно, почему ты все это мне рассказал? – спросил Брежнев. – Неужели совсем не боишься?
– Я живой человек и прекрасно понимаю ваши возможности. Я уже прожил одну жизнь, хотя вовсе не прочь прожить ее еще раз. Но я видел, куда катится мир, и пришел сюда в значительной степени из-за этого. Да, я мог бы ограничиться Машеровым, чтобы он избежал покушения и попытался закончить начатое. Но за первым покушением последовало бы второе. Все слишком далеко зашло, поэтому действовать нужно сейчас. Кроме того, цель ведь не только в том, чтобы любой ценой сохранить СССР, надо чтобы мы стали сильнее всех, иначе мир покатится по той же дорожке. Я очень надеюсь на ваш здравый смысл. То, что я вам говорил, от меня больше никто не услышит.
– А если услышат? – спросил он. – Почему я должен тебе верить?
– А что мешает подумать? – разозлился я. – Я что, самоубийца, разносить о вас сплетни? Если вы воспользуетесь моими сведениями, ничего этого не будет вообще. И кого тогда будут интересовать чьи-то бредни? А если не воспользуетесь, то все повторится вне зависимости от того, останусь я жив или нет. А в моей голове хранится столько всего...
– Эти сведения можно взять и так.
– Попробуйте, – внутренне похолодев, сказал я. – Кого начнете пытать, меня или Люсю? Если меня, я просто остановлю сердце и уйду. Я достаточно долго занимался йогой и смогу это сделать. Это не совсем то, к чему я стремился, но если вы не оставите мне выбора...
Я не блефовал. Когда-то я прочитал о том, как йоги замедляют биение сердца почти до самой его остановки, я попытался сделать то же самое. Эта глупость едва не стоила мне жизни. Техника там не очень сложная, опасность в возможности утратить контроль. Мало просто замедлить биение сердца, йоги как-то вообще тормозят все процессы в организме. Я этого не сделал и чуть не потерял сознание, когда дотянул свое сердце до десяти ударов в минуту. Не остановись я тогда вовремя, умер бы. Но, если бы альтернативой стали пытки, сейчас я дошел бы до конца.
– А если она?
– Сделаю то же самое! – сказал я, глядя ему в лицо. – Я ее люблю больше жизни, но в таких случаях поддаваться глупо. Если вы пойдете на такое, вы ее все равно не выпустите. Это только в идиотских фильмах герой бросает оружие, если к виску жены приставили пистолет, зная, что убить должны и его, и ее. Но там, как правило, кто-то в последний момент вмешивается на стороне героя. Это не наш случай.
– Никто вас не собирается пытать, – сказал он, – так что можешь успокоиться. Ты мне нужен живой, здоровый и довольный жизнью, чтобы не тянуть из тебя сведения, которым потом нельзя будет доверять. Но контролировать и тебя, и твою подругу будут постоянно. И твои данные будут проверять на истинность.
– Это на полиграфе, что ли? – с облегчением рассмеялся я. – Леонид Ильич! Я вам даю честное слово, что смогу представить истинный ответ ложным и наоборот. Дыхание, пульс и давление – это не показатели для человека, который хоть сколько-нибудь может управлять своим организмом. Правда, здесь я подобной ерундой не занимался, но могу вспомнить. Американская академия в две тысячи третьем году вообще сделала выводы, что этот способ мало отличается от гадания. В конце концов, можно убедить себя в чем угодно. Если вы будете настаивать, я ваши проверки готов проходить: деваться мне некуда. Но тогда мне с вашего полиграфа не придется слезать, а у вас появятся люди, которых будет нужно во все посвящать. С Машеровым я работал без всякой ерунды, и он мне доверял.
– О каком полиграфе ты говоришь? – не понял Брежнев.
– Что еще их нет? Значит, скоро будут. Я, Леонид Ильич, сейчас полностью завишу от вас. Какой мне смысл вас подставлять и рисковать своей головой? Надеюсь, я еще буду как-то заинтересован в этой работе.
– И чего же ты хочешь? – спросил он. – Во что оцениваешь свою помощь?
– Понятно, что я вам буду нужен в Москве. Значит, перевод отца в Москву, и не только моего, Черзарова тоже. Квартиры должны быть рядом. Так и мне меньше мотаться, и вашим людям нас будет легче контролировать. И нас должны поженить в шестнадцать лет. Конечно, если вы этого не сделаете, я все равно буду работать, но если сделаете, буду очень благодарен.
– А деньги? – спросил он.
– Я бы попросил и деньги, если бы в них нуждался. Пока я их зарабатываю больше, чем мы все их тратим. Надеюсь, никаких препятствий для творчества мне делать не будут.
– И это ты называешь творчеством? – усмехнулся он.
– В какой-то мере, – отозвался я. – Я помню текст далеко не дословно, поэтому немного вношу и свою лепту. А в песнях меня интересует не авторство, а возможность ее спеть. Если хотите, можно записать их на кого-нибудь другого.
– Школу экстерном сдать можешь?
– Могу.
– А твоя девушка?
– Разве что за год отчитаться за два класса.
– Чем думаешь заниматься в жизни?
– В той жизни я был инженером, в этой хочу заняться творчеством. Песни, книги, художественные фильмы. Вы в любом случае воспользуетесь тем, что я вам дал, поэтому жизнь миллионов людей начнет меняться уже в ближайшее десятилетие. И чем дальше, тем больше, а большинство того, что создадут после перестройки, однозначно не будет. А там было немало сильных вещей. Кое-что можно воспроизвести, что-то нужно будет немного переделать. Но это не сейчас, сейчас многого просто не поймут. Да и не думаю я, что вся жизнь пройдет в повторах чужих вещей, будут и свои. А Люся, скорее всего, станет певицей. У нее замечательный голос, а репертуар я ей обеспечу.
