Зона сна - Горяйнов Олег Анатольевич (читаем книги .txt) 📗

Как перед глазами та сцена… Когда оно было-то? Незадолго до чумы, меньше полугода назад. А ежели здешним временем мерить, то и месяца не прошло.

А князь сказал, а нехай ругаются, лишь бы не сговаривались противу хозяина злое учинить…

Интересно получается. У каждого своя правда, но встанешь лишь ступенькой выше, и все правды могут одной неправдой обернуться, ибо видишь вдруг, что истинная правда – в другом… Пока не заберёшься ещё выше…

«Я всегда знал больше, чем мне хотелось…»

Вечер провели в кают-компании. Собственно, это была никакая не кают-компания, а милый зальчик в носовой части верхней палубы, с диванами, пианино, столиками и даже радиоприёмником, но русские пассажиры почему-то прозвали его именно кают-компанией. Разместившись на диванах, смотрели буклеты, подготовленные для выставки. Картины, к сожалению, распаковывать было не с руки, пришлось довольствоваться цветными фото. Марина требовала их мнения, Стас и Андрей Чегодаев давали комментарии, оценивая и замысел, и исполнение, Мими тоже вставляла изредка своё слово.

Марина, забавно серьёзная, так объяснила задачу:

– Выставку «Картины художников – участников Мировой войны» открывает внучка президента Франции Поля Думера, Жаклин. Сам он старый совсем, не придёт. Потом в течение дня презентации национальных экспозиций. Я выступаю десять минут, двое художников – по пять минут. Надо выбрать художников и подготовить тезисы и мне и им.

– Мариночка, а на банкете? – напомнила Мими.

– Для выступления на банкете мне речь уже написали, – отмахнулась было Марина, но, подумав, заметила, что хорошо бы им её тоже потом посмотреть.

Оказалось, на выставке будут представители всех сторон, участвовавших в войне; поэтому – никакой политики. Среди организаторов только жёны, дочери и внучки руководителей государств – мероприятие не официозное, а культурное. Конечно, слова о том, как война ужасна, а жизнь бесценна, и всё такое, написать надо.

Стас очень сомневался в своих писательских способностях, но трудолюбиво делал пометки на листке бумажки. Заметил, что Марина чаще обращается к нему, чем к Андрею. Вот и теперь:

– Станислав Фёдорович, я вас умоляю, учитывайте, что речи будут говорить все. Я не должна пройти там серым фоном! Речь нужно сделать яркую. Индивидуальность мою надо показать.

– Да как же? – удивился Стас. – Кто пишет, того и индивидуальность. Или мы делаем тезисы, а вы уж самостоятельно… это… индивидуальность…

– Вы не знаете, что ли? Всегда делают наоборот. Давайте я буду говорить на всякие темы, а вы запоминайте или записывайте, вот всё и получится.

В итоге Мими с Чегодаевым ушли, а Стас ещё два часа слушал щебет Марины, которая действительно говорила обо всём на свете, перескакивая с пятого на десятое. Было полное впечатление, что она сдаёт экзамен по теме: «Умная мисс, достойная внимания умных мужчин».

Стас так ей откровенно и сказал: что она, безусловно, умна и сорвёт аншлаг, если затеет выступать в мужской аудитории, но в Париже-то ожидается нечто иное? Она надулась и велела ему идти работать.

Совсем его утомила.

Нет, сегодня он работать больше не мог. Сходил в душ, освежился, переоделся и вышел подышать у борта. И увидел Мими, гуляющую по палубе в одиночестве.

– Мими! – позвал он. – Qui est-ce que vous attendez? [63]

– Que pass? [64] – повернулась она к нему. – О, Станислав! Закончили дела?

– На сегодня да, – ответил он.

– Смотрите, какой закат! – показывая на небо, сливающееся вдали с морем, сказала она так, будто сама специально закатывала солнце, чтобы, когда у Стаса закончатся дела, порадовать его.

– Прекрасно, – отозвался он не то что равнодушно, но без особого восторга.

– Вы же художник, почему вас не радует природа? – сказала она с упрёком, повернулась к закату спиной и, взявшись руками за леера, грациозно прогнулась. Ввиду наступающей вечерней прохлады на ней были надеты тонкая шёлковая пелеринка и миниатюрная кокетливая шляпка. Вся она была лёгкая и гибкая, моргала большими глазами, краснела на ветру – словом, являла собой зрелище, от которого становилось тепло на душе.

– Природа меня радует, – улыбнулся он, – вы, например, кажетесь мне куда прекраснее, чем оный закат.

Мими длинно посмотрела на него своими влажными глазами и отвернулась к морю. Они стояли, в общем, открыто, ни от кого не прячась; мимо проходили другие пассажиры, парами и поврозь; промелькнул полковник Лихачёв; метрах в пяти от них кашлял, выкуривая очередную папиросину, одноногий Скорцев.

Неожиданно по всему пароходу зажглись жёлтые лампы, упрятанные в матовые плафоны.

– Вот и вечер, – отметил Стас, чтобы что-то сказать.

Мими молчала. На западную часть неба тянулись облака, почти чёрные на фоне остального неба. Между ними и полоской воды на горизонте образовалась щель, в которой горело, ярилось, кипело огненное зарево заката.

– Принести вам что-нибудь выпить? – спросил Стас, которого молчание дамы начинало уже беспокоить.

– Перистые облака к перемене погоды, – речитативом пропела она и вдруг, резко повернувшись к нему, схватила за руку и сказала шёпотом, с каким-то буквально отчаянием: – Пусть будет так, но поклянитесь, что вы никому не скажете.

– Клянусь, – тоже шёпотом отозвался озадаченный Стас. Он пока не понял, в чём дело. Тайну ему, что ли, какую выдать хотят?

– Нет, всем святым! – Она просто дрожала.

– Без сомнений: клянусь всем святым.

– Никому, никому нельзя говорить… Никогда…

– Я уже понял.

– Особенно Марине Антоновне…

– Ни за что…

– Ведь я замужем, вы понимаете?

– А-аа… – дошло до Стаса.

– Ждите в каюте… через полчаса. – И она убежала.

Стас не сомневался ни секунды: Почему нет? Если кто-то планировал свести меня с Мариной, это его проблемы. Тот, на небе, соединил контакты иначе. А Ему виднее.

Глубокой ночью, уже собираясь уходить из его каюты, Мими напомнила:

– Ты поклялся, помнишь? Никому!

– Молчок – разбил батька горшок, – сказал Стас еле слышно. – А мамка два, да никто не зна… – и рухнул в объятия Морфея.

Он успел увидеть какой-то цветной мимолётный сон: будто, разбежавшись по верхней палубе, раскинул руки и полетел как альбатрос, а снизу кричали и топали ногами крестьяне в полушубках, а потом всё тело страшно обожгло ледяной водой, и он погрузился вглубь. И это был уже никакой не сон! Он всплыл, отплёвываясь, и увидел серое небо над серой водяной пустыней – от горизонта до горизонта, с маленьким размытым пятном блеклого холодного солнца. Сердце заработало бешено, Стас заколотил по водной поверхности руками и, задрав подбородок, что было силы заорал равнодушному солнцу:

– Ка-ко-го чёр-та?!!

Он погрузился в воду ещё раз, и ещё, с каждым разом всё труднее всплывая на поверхность – будто опоры под ним одна за другой подламывались и падали, паника в голове поднималась, вытесняя любые внятные мысли, он как безумный колотил по проклятой воде руками, утрачивавшими чувствительность, и всё слабее ощущал их. Слёзы досады проступили сквозь морскую соль; смерть как не хотелось тонуть.

Обе икроножные мышцы свело одновременно. Стас погрузился с головой и уже не смог подняться на поверхность. Он открыл рот и проследил мутнеющим взором пузырьки, устремившиеся к поверхности. Потом в голове зашумело, лёгкие заполнила ледяная солёная вода, тело начали дёргать судороги, страшная боль сковала грудь, и это было последнее его впечатление.

Оксфорд, 2057 год

В лаборатории ТР службы разведки МИ-7, входящей в штат МИД Великобритании, правила твёрдые. С момента её основания протокол «возвращения» тайдеров выполняется неукоснительно: проведшему «на кушетке» больше пяти минут (а всего тайдинг редко длился больше часа), то есть прожившему в прошлом несколько лет, а то и целую жизнь, предоставляется суточный отдых, затем он готовит подробный письменный отчёт и получает отпуск на неделю. Через неделю тайдер и все ознакомленные с отчётом сотрудники научно-исторического отдела лаборатории начинают его обсуждение.