Меч на ладонях - Муравьев Андрей (список книг .TXT) 📗
Сомохова пытали долго и умело. У него были вырваны с корнем ногти на левой руке, раздроблены пальцы на обеих ногах, вывихнуты на дыбе плечи и обожжены весь живот и внутренние стороны рук. Видимо, для придания большего эффекта ему оказывали медицинскую помощь время от времени. Возможно, даже делали перерывы в допросе, чтобы боль не стала притупляться.
Как ни пытались Горовой и Малышев привести ученого в себя, тот только стонал и плакал.
Казак, тихо ругаясь, вправил вывихнутые суставы, затем порвал на полосы край плаща и сделал плотные повязки на плечи изувеченного друга, стараясь не касаться обожженных мест. Оглядел кровоточащие руки. Встал, покрутился, оглядываясь.
– Что надо? – не выдержал молчания Костя.
Горовой развел руками и выдохнул:
– Бинтов бы яких ци шелку. Ну, марля, наконец, тоже б сошла.
Костя подошел к находящемуся без сознания монаху. Рывком подняв тяжелое бесчувственное тело, он отвернул край грубой холстины рясы. Из-под нее на свет выглянула довольно свежая льняная рубашка.
– Пойдет?
Казак замотал головой:
– Не, надобно только чистое, свежее, шоб без поту и пыли.
Костя стукнул себя по лбу и полез в рюкзак. Он вытянул свою аптечку, быстро разорвал упаковку со стерильными бинтами и распечатал пачку со стрептоцидом. Малышев впервые за вечер улыбнулся. Жаль, когда собирал аптечку, не знал, что мазь от ожогов понадобится.
Он растер таблетки стрептоцида, высыпал получившийся порошок на ожоги и раны Сомохова, потом аккуратно замотал бинтами.
Тот тихонько стонал в забытьи.
– Крепко они его, Тимофей Михайлович.
Казак заскрипел зубами:
– Ото ж курвы, рубил бы и рубил гадов.
Фотограф осмотрел пояса палача и его подручных, поснимал кошели и ценные вещи. Тимофей Михайлович за это время аккуратно завернул бесчувственное тело ученого в захваченную накидку, взвалил на плечо. Археолог снова застонал. Обожженный живот не давал ему покоя.
Казак, чертыхаясь, опустил Улугбека на стол и взял на руки, как новорожденного. Теперь Сомохову было не так больно.
Малышев забрал записи со стола монаха. Внезапно тщедушный писарь вскочил и ринулся к двери. Прежде чем фотограф успел что-либо предпринять, Горовой с Сомоховым на руках прыгнул за улепетывающим церковником, на лету впечатав в зад последнего крепкий пинок. Получив изрядное ускорение, монашек влетел в косяк двери и рухнул под ноги своим преследователям. В руке его мелькнуло железо. Подъесаул отпрыгнул, не отпуская бездыханного тела товарища. На его место встал Костя с новгородским мечом, купленным на деньги от продажи зажигалки в далеком Хобурге. Не различая никого вокруг, размахивая тонким стилетом, монашек ринулся на замершего в нерешительности Малышева. На ходу он пропищал что-то на латыни.
Взмах, нырок, короткий тычок мечом. Отточенная сталь как паутину прорвала холстину рясы, тщедушное тело и вышла острием за лопаткой. С тихим выдохом писарь-монах повис на мече ошеломленного Малышева.
– Кидай яго, и марш звидсюль, – сказал запыхавшийся казак. Его лицо сделалось красным. – Иди першим, потым я. Бяры кулямет, а то мечом ты нас до свету не выведешь.
Костя только ошарашенно кивнул. На него глядел остекленелыми глазами первый труп врага, человека, жизнь которого была отнята не кем-нибудь, а им самим с помощью остро отточенной стали. До этого он тоже дрался, стрелял, но все было как-то безлико и отстраненно, будто в кино и не с ним, – теперь же в руке его был окровавленный меч, орудие убийства, а у ног истекал алыми пузырями из развороченной грудной клетки труп с застывшим взглядом.
Прежде чем желчь подступила к глотке, а голова начала плавиться от нахлынувших чувств, в спину Кости нанесли крепкий пинок. Удар был неожиданным и очень действенным. Будь у него такая возможность, Горовой бы дал очумевшему фотографу пощечину, но руки были заняты.
Малышев оглянулся, чувство вины резко было вытеснено из сознания обидой и злобой.
– Шо зыришь? Трупяка не бачыу? – Подъесаул аж топнул ногой. – Ты яго ужо не вытянешь з того свету, а коли не начнешь двигаться, то уси разом туда отправимся.
После секундного замешательства фотограф кивнул, признавая правоту опытного товарища. Надо было двигаться наверх.
В коридор они вышли друг за другом. Спереди Малышев с закутанным в накидку автоматом «Суоми» в левой руке и обнаженным мечом в правой, тоже скрываемым в складках одеяния. За ним казак с ученым на руках. На его кисти на темляке висела сабля, за поясом торчал пистолет.
Не успели они дойти до двери, ведущей из казематов наверх, как послышались шаги спускающегося человека.
– Назад, – прошипел подъесаул. «Полочане» юркнули в камеру, из которой только что вышли, и плотно притворили дверь.
Горовой аккуратно положил тело ученого на стол и перехватил поудобней саблю, сделав глазами знак фотографу, чтобы тот обходился только мечом.
Ударом ноги открыв дверь, в пыточную вошел небольшой суховатый человечек в длинной мантии. Не дав незнакомцу и секунды на осмысление ситуации, Горовой ударом кулака в живот отправил вошедшего к дальней стене комнаты, а сам выпрыгнул наружу, пресекая отход возможного сопровождения. В коридоре больше никого не было.
– Ты кто? – спросил Костя у человечка, как только у того прошел приступ кашля.
Тот замахал руками.
Горовой лениво кинул через плечо:
– В расход, и тикаймо.
– Погоди, Тимофей. – Малышев пристальней вгляделся в лицо поверженного. – Это ж лекарь императорский, тот самый, что меня подбил к столу в услужение подойти.
Костя не выдержал и пнул вновь закашлявшего медика:
– У-у, вражина.
– Тем болей, – прогудел казак, занося саблю.
Со скоростью, которой и нельзя было ожидать от тщедушного кашляющего итальянца, медик откатился от «полочан»:
– Стойте! Погодите, ради Бога!
Костя ухмыльнулся. Среди всех, кого они отправили сегодня на тот свет, этот человек, по его мнению, должен был бы оказаться там первым.
– Это с чего же? – Казак был настроен недружелюбно.
С ужасом взирая то на саблю в руках подъесаула, то на залитые кровью лица обоих «полочан», лекарь затараторил. Немецкий язык на такой скорости и с ярким средиземноморским акцентом был непонятен ни Косте, ни тем более Горовому.
– Ша! Тишэй крышку! Разбалакался, как несушка над курятами.
Тот шмыгнул носом и заговорил медленней:
– Я Энцо Валиаджи, врач. Ваш друг при смерти. Если бы не я, он бы уже умер. В округе только я – хороший лекарь, остальные коновалы. Если ему не помочь, он умрет через день. Или через неделю. Я помогу, я сумею. Он будет жить! У меня мази, но их не хватит надолго. Но я еще сделаю. Я его на ноги поставлю!
В мольбе лекаря проскальзывали среди немецких фраз слова русского языка и обороты, запомненные им из речей киевских гридней. Костя и Тимофей Михайлович переглянулись – эту трясянку понимал даже неохочий до иностранных языков казак.
– А и то дело говорит, – недовольно пробасил подъесаул. Состояние товарища внушало ему большие опасения.
Костя рявкнул на лекаря:
– Кто тебе, суке, приказал отравить императрицу? Это ж твой прихвостень мне кубки подносил, я ж не дурной валенок. – Для придания вопросу весомости он даже занес руку с мечом, будто для удара.
Лекарь скрутился клубком, но было видно, что он начинает отходить от шока и уже контролирует свою речь. Опытный бродяга, он по интонации и поведению улавливал, когда люди хотят его убить, а когда только пугают.
– Это не я! Он у меня недавно! – Энцо поглядывал на меч в руках придворного жонглера и, как оказалось, совсем неплохо понимал и изъяснялся сам на той смеси немецкого, русского и малоросского наречий, на котором и спрашивали его «полочане», хотя давеча с Костей демонстративно говорил только на немецком, да еще и с акцентом. – Я не хотел вам плохого, только помочь! Вы же умный человек. Сразу видно. Вы мне сразу понравились. Только помочь, уверяю вас!
За время с момента, когда стало известно о попытке убийства императрицы, признанный отравителем фотограф перебрал многие варианты объяснения событий вчерашней ночи и уверился в том, что его подставил именно лекарь. Мысль, что подручный медика может вести собственную игру, даже не приходила в голову фотографу.
