Смело мы в бой пойдем… - Авраменко Александр Михайлович (книги без регистрации полные версии TXT) 📗
— А для маленькой фройлян у меня вот что есть, — сообщает Макс, вытаскивая из недр своего кофра шевровый футляр.
Аришка открывает футляр и замирает в немом восхищении. Я смотрю через ее плечо. Положительно, Макс сошел с ума. Гарнитур литого серебра с коралловыми вставками в добрый килограмм веса. Для двенадцатилетней девицы это, по-моему, через чур. Но Макс сентиментален и чадолюбив, как и любой нормальный немец, и объяснить ему, что своими подарками он портит детей решительно невозможно. Я смотрю на его лицо, лучащееся счастьем от того, что он угодил подарками, и думаю про себя: «Женится тебе надо, дружище. Жаль только, что ты все больше в небе, а в небесах женщины — большая редкость!»
По широким деревянным ступеням мы поднимаемся на веранду. Марковна, наша экономка, кухарка, горничная, сиделка, няня и вообще — самый главный человек в доме, озабочено всплескивает руками и кидается подавать на стол новые приборы. Люба хлопочет у стола. Тут же и Левушка, которого не пустили по молодости к воротам, но который точно знает, что существует волшебная связь между папой, дядей Максом и новыми игрушками. Он внимательно смотрит на нас, пытаясь угадать: от кого на сей раз изольется дождь подарков. Не угадал, милый. От обоих. Я выкладываю на стол перед ним коробку с солдатиками. Макс кладет рядом здоровенный фанерный ящик, который он тащил высказывая всё, что думает по поводу отсутствия носильщиков в Москве. Левка открывает ящик: это модели боевых самолетов.
— В модельной мастерской заказал, — сообщает Макс. — В городе мы редко бываем — один-два раза в месяц, ну вот и заказал подарок.
Он достает на стол дальневосточные деликатесы: копченую горбушу, изюбрятину, оленьи языки. Венчает все это великолепие огромный лучинный короб. На крышке — картинка с изображением тайги и надпись «Княженика засахаренная». Нет, право же, это — уже слишком. Знаем мы, сколько княженика стоит. Но Шрамм тут же ломает сопротивление моих домашних, объяснив, что ему совершенно некуда тратить жалование. В город их не пускают, в карты он играть не любит, а пить нельзя, так как с утра полеты.
Мы садимся к столу, на котором уже шипит яичница, разложена на блюде деревенская ветчина, свежий хлеб. Самовар на столе пыхтит ароматным дымком. За завтраком Макс рассказывает, что у них в Центре самовар — первейшее средство для борьбы с комарами.
— Этих маленьких убийц такое количество, что перед тем как лечь спать денщики заносят в комнаты самовары с шишками и можжевельником, — говорит он. — Пока полчаса не подымит, в комнату лучше не входить — живьем съедят.
Ну, это нам знакомо. В Маньчжурии тоже этого добра хватало.
Завтрак окончен. Вялые попытки Макса доказать Марковне, что он сыт, разбиваются о гранитную скалу утверждения, что хороший мужик сыт быть не может по определению. В результате он так закормлен, что теперь сидит мешком в плетеном кресле, и, как видно, не в силах даже говорить. Мы покуриваем. Радиоприемник в углу играет «Поэму экстаза» Скрябина. Волшебное кружево скрипок прорезают резкие и чистые звуки медных духовых. Я прикрываю глаза. Господи, как же хорошо жить на свете!
— Ой, смотри, белка! — врывается в мелодию голос Шрамма. Действительно, хороший мужик сытым быть не может. Он уже ожил и теперь пытается подманить к себе белочку, сидящую на перилах веранды.
— Сахару ей дай, — проявляю я свои глубокие познания в зоологии.
Макс разламывает кусок пиленого сахара и протягивает зверьку крошки. С невероятным умилением он смотрит, как зверек стоит столбушком и грызет лакомство. Все-таки немцы — самый сентиментальный народ на свете!
— А, пушистик пришел, — замечает Люба, входя на веранду. Она сообщает нам, что этот бельчонок приходит каждый день, и уже привык к людям. Рефлекс. Учение академика Павлова в жизни.
С биологии Люба немедленно переходит на финансовые вопросы. Смысл ее монолога можно свести к следующей нехитрой идее: «Бросай армию, милый, наигрался в солдатики, и иди-ка на завод инженером, благо отец сообщает, что у них есть вакансии». Интересно, как она себе это представляет — «бросай армию»?
— Льюппа, но кто же его отпустит? — вступается за меня Макс.
Любаша чувствует, что это она, пожалуй, перегнула, но не сдается и моментально изобретает новый аргумент:
— Тогда хоть попроси место поспокойнее. Вон, у Ниночки муж — помощник коменданта лагеря, так ни тебе «тревожных» чемоданов, ни командировок долгих. А в деньгах ничего не проигрывает, даже наоборот…
Знаю я этого «помощника». Крыса тыловая. Примазавшийся. Ходит тощий, насупленный, всегда в черной форме и летом и зимой. А если в деньгах не проигрывает — значит, пайки у лагерников ворует. Парткомиссии на него нет. Ничего. Зато у меня поджилки не трясутся, когда мимо патруль «апостолов» проходит. А этот наверняка трясется. Да и претит мне над людьми измываться. Но этого вслух не скажешь.
— Знаешь, милочка, я все-таки боевой офицер. И в лагеря я служить не пойду. А в лагерях пусть служат те, кому на фронте делать нечего. Кто на лучшее не способен.
— Верно, — Макс всегда готов заступиться за фронтовиков, — в лагерях служат те, кому в армии делать нечего.
— И потом, у меня командировочные, полевые, командирские… В лагерях этого нет.
Люба сдается. В общем, она ведь и не собиралась особенно на меня наседать — просто ей хотелось показать Шрамму, кто в доме хозяин.
…Мы все еще расслабленно дымим папиросами, когда в приемнике что-то щелкает, и голос диктора произносит: «Мы передавали концерт из произведений русских композиторов в исполнении Большого симфонического оркестра Государственного Радио Германии. Московское время 11 часов 2 минуты…»
— И долго вы тут еще сидеть собираетесь? — интересуется Люба. — А ну-ка, марш на водную станцию, а то обеда не получите!
М-да. Теперь я понимаю, от чего Макс до сих пор холостой. Вот насмотришься на такое, свобода милее покажется. Ничего, скоро отпуск, поедем в Крым, вот там, голубчик, налюбуешься на прелести семейной жизни. Глядишь, и самого окрутят.
Мы встаем, и плетемся к машине. Великое счастье — до водной станции три километра пешком шагать. У машины уже толкаются мои наследники, выясняя вопрос, кто поедет на переднем сидении. Но в этот момент приходит моя супруга в летнем платьице, и вопрос решается сам собой. Дети усаживаются назад, Макс — на откидное сидение, временно получив должность главной няньки и дрессировщика. Ну, поехали.
На водной станции чудесно. Уже окунувшись по паре раз, мы с Максом блаженствуем на горячем песке. Прикупив в ближайшем ларьке «Пиво — воды» указанную первой продукцию, мы выпиваем по бутылочке продукта г-на Бадаева, и теперь расслаблено размышляем: а не открыть ли еще по одной? Люба дремлет на дощатом топчане, надев огромные темные очки, Левка копошится в песке, строя аэродром для новых самолетов, старшие, приговорив по бутылке ланинского лимонада, плещутся в реке. Я смотрю на Макса. Он прикрыл глаза, и выражение у него стало такое детское, такое умиротворенное. Просто не верится, что у этого парня за плечами больше тридцати боевых вылетов, два из которых — на подавление вражеских зениток… А-ах! Вскрикнув, я вскакиваю на ноги как ошпаренный. Рядом Шрамм, который даже не кричит, а шипит, как большой рассерженный удав. Сева и Арина тихо подобрались к нам и вылили каждому на спину по стакану холодной речной воды. Ну, держитесь мартышки! Вы разозлили тигров!
Мы гоняемся за ними, ловим и тащим окунать в Пахру. Но, уже окунув Аринку в воду, я вдруг слышу громкий плач Левушки. Это еще что? Вихрем несусь на выручку чаду.
По кромке берега, так что сквозь решетчатый забор хорошо видно, под конвоем медленно бредет колонна оборванных, грязных существ. Через секунду я вспоминаю, что где-то неподалеку расположен лагерь для упорствующих староверов. На пляже громко плачут дети. И не мудрено: видок у этих староверов тот еще. Люба пытается прикрыть Левке глаза. Надсадно лают собаки. Это что ж начальник колонны творит: он этих огрызков на пляж завести хочет, что ли?
