Жизнь - игра (СИ) - Белозеров Василий Семенович "Белз" (читаем полную версию книг бесплатно .txt) 📗

— Ребёнок нужен только на время внедрения, как прикрытие, главный тот, кто старший по возрасту.

Для начала следует придумать объяснение явно иному поведению пастушка, которое будет наверняка замеченным в деревне. Воспоминания о недавней беготне вокруг пёстрого стада подсказали идею падения и удара головой о землю. Избитый приём мыльных сериалов с потерей памяти здесь ещё не так распространён, как в моём будущем. Проявление новых качеств легче объяснить проснувшимся необыкновенным даром от того же сотрясения.

Серая от пыли собака с любопытством наклонила голову, наблюдая необычные телодвижения пастушка, трущегося лицом о засохшую землю. Острые края растрескавшейся глины театрально — показательно расцарапали лоб и щёку. «Довольно больно, — поморщился я, — пусть, лишь бы без заражения». Всё же натурализм ощущений слишком преувеличен для сна. Даже в реальности таких переживаний не припомню. Чувства необычайно обострены. Запахи весенней травы, цветущих одуванчиков, парного молока и свежего коровьего навоза окружают до одурения. Молодое тело пастушка воспринимает все с забытой яркостью и чёткостью.

— Обязан сохранить этот дар юности и использовать с максимальной выгодой, — продолжаю обдумывать варианты легализации на селе.

Тактика действий пастушка со стадом в деревне ясна по воспоминаниям, мелькающим время от времени. Завести корову прямо в стайку надо только бабе Мане — она даёт кусочек завалявшегося хлеба за это. Видимо она собирает старые объедки и хранит в недоступном для мышей месте. Ссохшийся кусок хлеба всегда пахнет пылью и дымом.

Остальную скотину разбирают сами хозяйки или их дети, встречая на окраине деревни.

— Не забыть прихрамывать, для большей достоверности падения, — решил прежде, чем ребёнок задремал, пригревшись на полуденном солнце. Странное чувство, когда видишь чужие сны. Если исходить из примитивных видений вечно голодного ребёнка, информация о деревне складывается довольно разрозненная. Мендера — село контрастов. Ночевать ему приходится с коровами и овцами в стойлах, где теплее, где пускают. Есть остаётся то, что подают жалостливые хозяйки, а часто ворует из кормушек лошадей и поросят. Последнее время привечает зажиточная семья, имеющая большой дом в центре деревни, почти около церкви. Остаётся надеяться, что реальность близка к сладким ожиданиям.

Наконец приближаюсь к вечерней деревне. Никто, кроме ребят, примчавшихся отводить животину по домам, не обращает на меня внимания. Одеты встречающие дети гораздо лучше, некоторые даже в покупной обуви, но презрения мне не выказывают. Только один парень, явно старше, поддразнивает:

— Вася — карася, пуза порвалася. Заметив разодранное лицо, заменяет слово «пуза» на «морда» и радостно продолжает распевать, довольный собой. Чувствую, благодаря чужому опыту, необходимость терпеть злые шутки. Видимо парень чем — то опасен. Вот и тот дом, в котором меня подкармливают и собираются усыновить. Из высоких, богато украшенных резьбой ворот выходит стройная баба с чёрными, туго забранными наверх под платок волосами:

— Опять ничо не ел Василко? — спрашивает тётя Таисья жалостливо. Весенний вечер уже прохладен, но от этих слов во мне разливается тепло и радость.

— Заходи вечерять, — зовёт ласково, — у нас много сегодня осталось. Чуть тише и многозначительно добавляет, — Сам приехал, ждали, вот и наготовили». Понимаю всю важность сегодняшнего позднего ужина. Финансовый успех дела, которым занимался хозяин, определил решение об усыновлении меня. Почему я подумал именно так, понять не успеваю. Передав последних коров хозяевам, возвращаюсь почти тотчас. Разглядев в темноте мою поцарапанную рожицу, ждущая меня женщина всплёскивает руками и кричит, чуть не плача:

— Сиротинушко ты горемычное, так и убиться недолго. Молчу, понуро опустив голову. Кажется, именно сегодня меня будут проверять на пригодность к званию сына.

В горнице горят две керосинки, освещая празднично заставленный стол и людей за ним. Но более всего ещё из сеней меня волнует завораживающий запах варёного мяса с чесноком. Немного теряюсь, попав в круг света, но инстинктивно крещусь на иконы в переднем углу, подсвеченные лампадкой. Как хорошо, что религиозные инстинкты парнишки так сильны. Все сидящие около стола мне знакомы.

— Здраве будьте хозяева дому, — произношу я с поясным поклоном. Сидящий под лампой хозяин Яков преувеличенно серьёзно отвечает:

— И тебе не хворать, Василий. Маленькая старушка, сидящая ближе всех ко мне — его мать — подмечает:

— Да уж где-то расшибся, пострелёнок?.

— Запнулси, — отвечаю с наигранным вздохом, предварительно чуть помолчав. Все радостно хохочут. Только дед, сидящий на отшибе, внимательно наклоняет к свету остроносое и хищное лицо, чтобы лучше разглядеть меня.

— Вот кто тут главный, — предполагаю сразу. Старику показалась слишком сложной моя игра интонациями. Или заподозрил хитрое желание развеселить собравшееся общество. Почти тут же дед Прокоп успокаивается.

— Показалось, — решает он.

— В будущем стоит быть с ним осторожнее, — отмечаю в уме.

— Любопытно, — мелькает мысль, — почему я слышу его?. Собственно, на лице этого деревенского психолога всё написано открытым текстом.

Для оправдания неизбежных неувязок моего нового поведения с ожидаемым и уже привычным в деревне, добавляю всё же, как планировал:

— Головой шибко зашибся, стемняло аж.

— Похоже, зря перегнул палку насчёт серьёзности падения, — спохватился, когда дед Прокоп переглянулись с сыном встревоженно. Все посмотрели на старую женщину. Мать хозяина оказывается смыслящей в травмах и лечении. В лечении деревенские все вынуждены понимать, так как медицина и ветеринария в те времена были привилегией городов. Баба Клава ощупывает голову, смотрит в глаза под неровно мечущимся светом керосинки, указывает пальцем смотреть в разные стороны. Заставляет встать на одну ногу и закрыть глаза, разведя руки. Продержав ещё полминуты, резко разворачивает меня и шлёпает по тощей заднице.

— Иди умойся, варнак, — ворчит наигранно сурово. Пока старательно и неумело плещусь у рукомойника в дальнем углу, она тихо сообщает всем:

— Здоров головой совершенно.

— А «стемнялось» может от солнцепёка, а, ещё пуще того, от голода, — и все облегчённо — понимающе вздыхают.

Во время моего кормления, устроенного специально для знакомства, стараюсь есть не очень жадно. Дед Прокоп подмечает общее настороженное внимание за столом. Как бы шутя, толкует:

— В старину, нанимая работника, преж кормили до отвала. Кто больше ест, того и брали, тот и лучший работник. По горенке проносится общий смешок, раскрепощающий всех, в том числе и меня. Наваливаюсь на еду уже смело, по-детски откровенно. Главное не пользоваться ножом и вилкой, не показывать умения мне не свойственные. Но на этом моя презентация не завершена.

— Мечи реже, пострелёнок, ещё в баню мыться пойдёшь, — улыбается в седую бороду дед. Кстати, борода странно расчёсана на два конца. Почему — то приходят в голову мысли о двоеданах и раскольниках.

— Обожрёшься тут, а на полке от жару опять стемнеет, — продолжает старший семьи нарочито заботливо. Уже успокоенные явно единодушным и устраивающим всех решением, собравшиеся расслаблено смеются на разные голоса.

Отдирать с меня грязь пошла старая знахарка, профессионально проверявшая последствия моего мнимого падения на поскотине. В белой полотняной рубахе на голое тело бабуся выглядит немного пугающе в темноте бани.

— Скидай все тряпки, — решительно командует в предбаннике. Смело раздевшись, немного удивляюсь, наблюдая, как ветхая одежда летит в потухающую печь. Знаю, что в деревне дети иногда бегают совершенно голыми лет до семи — девяти, потому стою, не стесняясь, как и положено невинному ребёнку. Простого откровенного осмотра, при свете керосинки, видимо не достаточно.