Наследник (СИ) - Кулаков Алексей Иванович (книги полностью .TXT) 📗
Плюх!
Окончательно сдаваясь сладким объятиям подступающего сна, Дмитрий успел ощутить, как в руку ему уперлось что–то твердо–упругое, вроде женского бедра, а волос легко–легко коснулись гладкие зубцы костяного гребня…
— Батюшка.
Почтительно поцеловав унизанную перстнями руку, первенец великого государя выпрямился и спокойно встретил испытующий взгляд отца.
— Сыно, ты говорил, что можешь скреплять клятвы.
— Да, батюшка.
— А ты уже пробовал это делать? Нет? Хмм…
Князь Вяземский посунулся было к уху своего повелителя, но был остановлен небрежным жестом — тем более что царевич тоже приблизился и уже что–то очень тихо шептал.
— Так. А сдюжишь?
Отступив обратно, мальчик развеял все сомнения отца коротким заявлением:
— Я твой наследник!
Царь надолго о чем–то задумался, затем тяжело вздохнул, резко вставая с креслица:
— Пойдем, сыно.
Подвалы Разбойного приказа встретили отца и сына вначале мятущимися тенями, затем легкой сыростью, а потом и ощущениями творящегося здесь дознания: огонь отдавал каленым железом, вода была затхла, словно в ней долго находился утопленник, а кисловатый запах сыромятной кожи от многочисленных ремней, бичей и плеток нес в себе привкус застарелой мочи, пота и крови. Иоанну Васильевичу эта обстановка была вполне привычна, хотя особой радости и не вызывала: быть государем, это не только сидеть на троне в Грановитой палате или возглавлять войско, иногда приходилось и в таких вот «палатах» сиживать, лично следя за допросом врагов. А вот царевич заметно побледнел, хотя на ногах держался твердо, да и взгляд от «постояльцев», привязанных по углам или подвешенных на дыбе, отводить не спешил.
«Сколько же здесь боли! Пол, потолок, стены — все ей здесь пропитано, а некоторые железки прямо полыхают темным пламенем!.. С моей чувствительностью я здесь долго не протяну…».
— Сын?
Отвернувшись от разложенных на полках инструментов дознания, Дмитрий подошел к низенькому рядку мужчин. Низенькому — потому что стояли они на коленях, вдобавок были связаны не только общей кандальной цепью на руках и ногах, но и широким ярмом на шеях. Стараясь не обращать внимания на могучую вонь, исходящую от клиентов Разбойного приказа, царевич протянул затянутую в перчатку руку, и ухватил первого из «пробников» за спутанные жирные волосы. Немного дернул, заглядывая в глаза:
— Крещен ли ты?
— Да.
— Хочешь жить?
Душегубы, уже привыкшие к перспективе скорой и довольно мучительной смерти, заметно оживились, почуяв вполне реальный шанс на жизнь:
— Да!
— А на свободу хочешь?
Не осведомленный о сути происходящего, один из приказных дьяков осторожно возмутился малолетнему произволу:
— Да как жеж это, великий государь? Столько ловили…
— А ну цыц!
Дьяк моментально поперхнулся всеми своими претензиями.
— Так хочешь на свободу? Целым и невредимым?
— Хочу!!!
Потеряв всякий интерес к первому из кандальников, десятилетний отрок повторил все те же вопросы второму в цепи, а потом третьему и четвертому. А вот у пятого немного замешкался, вглядываясь в его глаза при каждом ответе.
— Батюшка.
Великий князь тут же приказал:
— Афонька!
Приняв из рук князя Вяземского довольно увесистый золотой крест, всячески изукрашенный мелкими драгоценными камнями, Дмитрий остановился напротив первого мужчины.
— Если ты невиновен, то вот тебе крест. Клянись на нем, и сей же час будешь освобожден.
Не успел он договорить, как разбойник вытянул шею, стремясь дотянуться до своего спасения.
— Нет на мне вины, на том и крест целую.
— Ты?
— Без вины страдаю, целую о том крест.
— Ты?..
Третий грешник повторил все то, что сделали первые двое. А вот четвертый удивил:
— Виновен я.
Впрочем, пятый его примеру не последовал, упрямо и даже дерзко глядя на своих мучителей:
— Невиновен, оговорили меня!
Вернув испачканный в слюнях, соплях и крови крест Вяземскому, мальчик, положил руки на голову первому кандальнику:
— Скрепляю клятву твою.
Мужчина как–то странно икнул, чуть дернулся и тихо захрипев, обмяк.
— Скрепляю клятву твою.
Еще один поначалу обмяк, а затем мелко задергался в колодках, раздирая в кровь шею и запястья.
— Скрепляю клятву твою.
Уже третий узник вздрогнул и задрожал, хлюпая хлынувшей из ушей и носа кровью.
— Совершал ли ты грех убийства?
Приготовившийся к смертной боли и не в силах отвести глаз от двух ярко–синих омутов, разбойник признался:
— Было, чего уж.
— Сколько?
Недоуменно покривившись, душегуб все же понял, о чем именно его вопрошают.
— Осьмнадцать.
Огненные глаза приблизились еще больше, окончательно затягивая в себя его разум:
— Раскаиваешься ли ты в содеянном?
— Да…
— Все в руках Господа нашего. Если спасешь ты от смерти трижды по столько же душ православных, то вместо Адова пламени тебе дарован будет Свет.
Последний из кандальников своей твердости не потерял, а вот уверенности поубавилось.
— Скрепляю клятву твою.
Все с немалым интересом на него глядели, ожидая корчей или еще чего–нибудь в таком же духе. Но дождались лишь угрюмого взгляда и чуть дрогнувших губ в ответ.
— Сей человек невиновен.
Не дожидаясь приказа, подскочивший к царю догадливый дьяк тут же тихо забормотал:
— У помещика свово хоромы ночью запалил… Сам, и чады его с домочадцами, аще на конюшне семь лошадей, да иная живность без счета!.. Тиун на него показал, и другие видоки то подтвердили.
Отмахнувшись от дьячка, великий князь подошел поближе к трем окончательно затихшим душегубам, ткнув крайнего из них в скулу носком сапога.
— Сдох?
Широкоплечий кат тут же присел на корточки и воткнул под слегка отвисший подбородок убийцы свои пальцы–клешни, нащупывая нужную жилу:
— Дышит, великий государь.
Тряхнув, а затем и похлопав по щекам безвольную тушку, палач смог добиться лишь тихого воющего звука:
— Ы-ыыы…
— А этот?
Довольно скоро выяснилось, что все трое разбойников живы, но полностью утратили разум: один самозабвенно выл, второй глупо улыбался, тихонечко раскачиваясь из стороны в сторону, а третий обильно сходил под себя и что–то радостно гугукал.
— Что с ними, сын?
Царевич, как–то уж слишком пристально косившийся в дальний закуток подвала, практически полностью скрытый в темноте, вздрогнул и вернул свое внимание к отцу:
— Ложной клятвой они сами лишили себя разума.
— Угум.
Афанасий Вяземский поглядел на крест в своих руках, на косящегося куда–то наследника и немного изменился в лице.
— А с этим что?
Только–только пришедший в себя после общения с царевичем, кандальник опять замер — угасшая было надежда на спасение собственной души разгоралась в его груди невидимым пламенем.
— Раскаяние его истинно. Господь наш милостив и всеблаг, и если сей муж призреет и вырастит должное количество сирот, душа его будет прощена. Или освободит столько же полонянников. Или каким иным способом спасет от смерти трижды по осьмнадцать православных душ…
С каждым словом десятилетний отрок говорил все тише и тише, уже откровенно всматриваясь в темноту, а потом и вовсе пошел туда мелкими шажками. Придержавший было его рукой за плечо, отец едва удержался от того, чтобы не перекреститься: очень уж явно на бледном лице сына выделялись яркие глаза. Слишком яркие!..
— Сынок?
— Отец, там кто–то есть.
Сразу несколько катов услужливо осветили один из закутков своего рабочего места, проявив забитого в колодки плюгавенького мужичка, самой что ни на есть рядовой внешности. Выдающийся вперед и не раз ломаный нос, большие залысины на голове, многочисленные ссадины и очень грустные глаза… Особенно левый — правый сильно заплыл и почти не открывался. Все тот же дьяк вновь проявил себя с самой лучшей стороны, выдав всем присутствующим краткую справку:
