Смилодон - Разумовский Феликс (книга жизни txt) 📗
“Хорошие у меня семейники, добрые, не забыли”, — в предвкушении чистого белья, сухого одеяла и приятных сновидений Буров потянулся было к койке, однако кто-то мягко придержал его за локоть:
— Погоди однако, парень, разговор есть.
Это был один из семейников по кличке Шаман, маленький, с лицом, сморщенным как печеное яблоко, пожилой благообразный якут. Звался он в миру Иваном Тимофеевым и был когда-то ученым-этнографом, специалистом по вопросам шаманизма. Причем нужды в конкретных фактах не испытывал, потому как сам происходил из рода Баабыс Дыгына, отца-родоначальника якутских чародеев. Все предки у Ивана скакали на бубне <По понятиям якутского шаманизма бубен для шамана является конем, а колотушка — кнутом. Во время магической практики — камлания — шаман как бы путешествует по нижнему, верхнему и среднему миру.>, молились богу Уру <По философии якутского шаманизма человек является пришельцем из космоса, точнее, это верховный бог Ур заселил людьми средний мир, когда они от праздной жизни в верхнем начали превращаться в двуногих скотов. Общение с богом Уром — прерогатива Айыы-шаманов, посвященных высшего уровня, которые на самом деле являются жрецами-хранителями древнейшей ведической традиции.>и врачевали людей, так что хочешь не хочешь, а получил он в наследство тяжелый груз сокровенных знаний. Неподъемный и опасный — меньше знаешь, спокойнее спишь. Когда от Нерюнгри прокладывали газопровод, Тимофеев написал в обком и в соответствующий орган: здесь, однако, тянуть нельзя, это же Ытык Сирдэр <Священное опасное место.>, место захоронения шамана Сонтуорка. Злой, кровожадный, дескать, был человек, вокруг могилы понаставил самострелов <Имеются в виду шаманские астральные самострелы.>. Боже упаси задеть кому-нибудь за сторожильные шнуры…
— За сторожильные шнуры, говоришь? Ха-ха-ха! Ах ты, старый дуралей, апологет воинствующего шаманизма! — громко засмеялись и партийцы, и чекисты. — Почем, папаша, опиум для народа?
Однако же, когда труба взорвалась, смеяться перестали и, обвинив Ивана в терроризме, убрали с глаз долой за ограждение зоны — ша, больше умничать не будешь, загнешься скоро на тяжелых работах. Вот мы тебе норму…
Только хрен, семейники пропасть не дали — мало, что ли, на Руси здоровых мужиков. Буров вот, к примеру, с легкостью вытягивал две нормы. Мог бы и три, лишь бы красноперым в пику. За себя, за того парня и за узкопленочного деда. А что, старик не вредный — заговаривает зубы, врачует чирьи, излечивает от поноса, а уж рассказывать начнет — заслушаешься, про шаманов, подземных духов и высосанных через грудь, застрявших в пищеводе костях. Хороший старикан, добрый, только чего это не спится ему? Какие там разговоры могут быть на ночь глядя? Впрочем, будем посмотреть. Ну, что тебе надобно, старче?
Якут был краток.
— А ведь Каратаев, парень, житья тебе не даст, — сухо, даже как-то буднично заметил он и, причмокнув, покачал большой, стриженной под ноль головой. — Ты у него или в БУРе сгниешь, или пидором будешь, или раскрутишься по-ново <Получить новый срок.>. Думать надо, парень, однако, крепко думать.
Вот гад, в самый цвет попал, в самое больное место. Каратаев — это подполковник, новый начальник оперативной части. Месяца три тому назад вызвал он Бурова в просторный кабинет, угостил чайковским и ментоловым “Салемом”, а потом и предложил без всяких церемоний: я-де подполковник, вы, Василий Гаврилович, хоть и в прошлом, но тоже подполковник, а потому не лучше ли нам жить дружно, помогать друг другу, ибо оба мы офицеры. В общем, выходи на связь, Василь Гаврилыч, кум тебя зовет к себе чаи гонять <Гонять чаи у кума — стучать. Кум — оперативный работник в зоне.>. А за стук, бряк и доносы на корешей будет тебе грев, повышенная жирность и, возможно, исполнение голубой мечты под названием УДО <Условно-досрочное освобождение.>.
“Сравнил, сука, спецназа-волкодава с конвойной крысой”, — Буров тогда, помнится, чай допил, выкурил наполовину “салем” с тем, чтоб другую половину подогнать в семью, улыбнулся преданно и сказал:
— Надо подумать.
Тянул время сколько мог, наверное, с месяц, а потом терпение у Каратаева закончилось, и за постановкой в трюм дело не стало. Но это так, предупреждение, первый звонок. Возьмется по-серьезному, так загонит в “пресс-хату”, может бросить к “тубикам” <Больные туберкулезом.>, к наркоманам, в беспредел. Захочет — достанет. С системой бороться невозможно, тем паче если она постсоветская. От Москвы до самых до окраин… Мы не рабы, рабы не мы. Все для блага человека, с чистой совестью — на свободу. Я другой такой страны… А все же интересно, к чему старик клонит. Коню понятно, что разговоры эти он начал неспроста…
— У меня, отец, в ШИЗО все извилины завяли, — Буров усмехнулся, похлопал себя по лбу и глянул выжидающе на якута. — Знаешь, головка бо-бо, зябнут ножки, зябнут ручки. Сейчас спать надо, думать завтра. Нет мыслей.
Впрочем, нет, есть одна — как ни крути и ни ворочай, а достанет Каратаев.
— Бежать тебе надо однако, парень, когти рвать, — шепнул вдруг, придвинувшись, якут, и Буров мгновенно подобрался, почувствовал, как холодеет сердце — уж не офицерский ли это привет от особиста Каратаева? Прищурился недобро, оценивающе хмыкнул: нет, вазомоторы натуральные, бутафории ноль, старик держится естественно. Не провокатор он, просто пустобрех. Плесень бездорожная <На фене — старый дурак.>. Впал в маразм дедушка, вот память и отшибло. Забыл, видно, о натасканных собачках, вертолетах с пулеметами и кадрированном розыскном взводе, молодцы из которого беглых зэков не жалуют, сразу бьют на поражение, а потом для опознания режут головы и руки ржавым штык-ножом. Что раненым, что убитым. Так что звезди, старче, звезди, приятно слушать.
— Ты, парень, не ссы, ни менты, ни собаки за тобой не пойдут, — будто прочитал мысли Бурова якут и придвинулся совсем вплотную. — Есть дорожка одна. По ней пидорасы не ходят. Только Айыы-шаманы и великие воины. Ты воин, однако, ты пройдешь. А может, сдохнешь. Вот и думай теперь крепко, что лучше — здесь гнить или подыхать человеком. Завтра скажи.
Повернулся, не прощаясь, и пошел к своей шконке — маленький, приземистый, ступающий косолапо, как медведь.
“Сказки венского леса, мля”, — Буров, переваривая услышанное, недоверчиво хмыкнул, покачал головой и нырнул в узкую каторжанскую постель. Приснился ему трюм: гнусная шуба стен, тусклая лампочка над дверью и синий задубевший “петух”, скорчившийся мокрой курицей на параше.
Пролог
Фрагмент третий, поясняющий предыдущий
— Да, подполковник, наворочал ты делов, — Гусев, глава Конторы, кашлянул и принялся чесать короткую, обезображенную шрамом шею, отчего погон на его кителе неэстетично выгнулся. — Семь, нет, отставить, восемь человек с тяжелыми телесными, пострадал сотрудник МВД, заведению этому питейному нанесен материальный урон. Солидный. Весьма. М-да… Мента-то ты как положил на мозжечок, подсечкой?
Погон у Гусева был широкий, с большой, тканой золотом звездой, а в голосе хрипатом и командном сквозил профессиональный интерес.
— Подсечкой, товарищ генерал-майор, задней, — Буров тяжело вздохнул, опустил очи долу и прошептал с наигранным раскаянием: — Он же за ствол схватился, гад, уже патрон дослал. Не подсек бы, быть бы мне холодным. Присыпали бы уже, товарищ генерал-майор.
В общении с начальством он избрал проверенную тактику: повинную голову меч не сечет. Особенно дурную и забубенную.
— Тебя, костолома, присыпешь, как же, — хмыкнув, Гусев посмотрел на Бурова с плохо скрытым уважением, снова почесал шею, и взгляд его, несмотря на тяжесть, устремился вверх, к фривольно-двусмысленной лепнине потолка. — И что же мне с таким героем делать?
Было неясно, у кого он спрашивает — то ли у ангелочка с давно не беленными гениталиями, то ли у паскудно раскорячившейся наяды, то ли у гаранта конституции, добро щурящегося с портрета.
