Люди Истины - Могилевцев Дмитрий (лучшие книги .TXT) 📗
Завернув за скалу, отвесную и гладкую, тропа вывела в узкую, как сабельный шрам, расселину между склоном горы и острым высоким гребнем из слежавшейся серой грязи и щебня, поросшим низкой травой. Вскоре расселина раздалась в стороны, тропа нырнула вниз, и там, на удивительно ровной, изумрудно-свежей поляне, в кольце тонких берез, стоял крохотный, восьмигранный, из ровных, седых от старости бревен сложенный дом с многоярусной, заостренной кверху крышей. У дальнего края поляны ровной серебристой лентой стекал по камням ручей. Здесь ветер не шевелил ни листочка, и ни единый звук суетного, тревожного мира не долетал сюда. Тяжкий, волнами накатывающий шум леса внизу, шелест сбегавшей по леднику воды, грохот сорвавшихся камней, – все осталось за гранью, неслышимо и неощутимо. Здесь висела тишина, какую, наверное, знал мир в первый миг сотворения, когда родилось лишь небо, а звуки еще не пришли, и не было ничего, способного издать либо услышать их. Хасан подошел к дому и, поклонившись порогу, вошел. Внутри дом был совершенно пуст. Гладкий, чистый глиняный пол. Посередине – очаг, а прямо над ним, в самом острие многоярусной крыши, – окно, и чистое, налитое гладкой, глубокой синевой небо.
Это был Дом-без-Тени, храм людей огня, в котором жило священное пламя, принесенное небом. Когда горел огонь, в храме не оставалось ни единой тени. Не было ни единой мертвой вызубрины, за которой могла она спрятаться. Когда горел огонь, здесь не оставалось тьмы и зла, – кроме тех, которые приносили сюда люди. Это было место светлой, спокойной силы. Хасану захотелось остаться здесь на ночь – и на всю жизнь.
В стенной нише снаружи дома оказались сухие дрова и большой бронзовый кумган с чистым, ароматным оливковым маслом. Толику его Хасан плеснул на дрова, разводя огонь в очаге, а чуть больше – себе в миску, сдобрить последний клочок лепешки. Съел, разведя маслом, горсть муки и толченых фиников, потом в этой же миске, накаляя камешки в очаге, согрел чай. Уложил дрова, чтобы горели подольше, расстелив попону, лег на нее, укрывшись плащом, и заснул мгновенно. И почти сразу увидел сон, – не обрывки слов и клочковатых кошмаров, как обычно, а цветной, яркий, полный запахами и звуками. В нем он увидел себя на той же поляне, под ярким солнцем, но вместо берез по краям ее стояли суровые люди в белых одеждах, воздевшие руки к небу. А вместо дома высился каменный пьедестал, а на нем пылало чистое, сине-алое пламя. Хасан стоял перед ним на коленях, не в силах пошевелиться, а огонь смотрел на него сотнями переменчивых глаз. Наконец, из языков его соткалась фигура в голубых одеждах, и высокий, почти женский голос произнес печально: «Мы долго ждали живых, а пришел лишь он, чужой».
– Он не чужой, – отозвались люди-березы. – Он человек нашей земли и воды. Чужие у него лишь слова.
– Пусть так, – согласился человек-огонь печально. – Лицо его освещено. Но его ноги во тьме.
– Но кроме него никто не пришел к нам, – сказали люди-березы. – От тьмы защитить нас может лишь он.
«Вы – демоны, сыны Иблиса! Изыдьте! Я не верю в ваше бесовство!» – хотел выкрикнуть Хасан, но слова эти умерли на его языке и в его мыслях. В лицах обступивших его людей не было ни следа тьмы или лжи. Они были чистыми, величественными и печальными, и ясные, наполненные живым огнем их глаза смотрели на Хасана с ободрением и надеждой.
– Он нечист, – сказал человек-огонь.
– Он очистится! – воскликнули хором люди-березы.
– Да будет так, – согласился огонь, завершая странный ритуал.
– Отчего? Как? – воскликнул Хасан, обретя наконец голос, – и проснулся от его звука. В очаге остался лишь седой пепел, а высоко над головой виднелось ясное утреннее небо.
На завтрак Хасан съел последнюю щепоть муки с финиками и пошел по тропе вверх от храма огня. Наверху, поравнявшись с ледником, обернулся, – и сердце сжала тоска. Будто оставил зерно души и пошел прочь пустым и легким, не способным нигде утвердить свой шаг и свой дом.
Вскоре тропа вывела на ледник, на серый, ноздреватый, пористый лед, сочащийся влагой. Там и сям его рассекали трещины. Мелкие – просто желоба, раскрытые вены, по которым с шелестом неслась обжигающе холодная кровь ледяного зверя, – и провалы, чье дно терялось в сизом сумраке. Через одну из них ишак отказался шагать. Упирался, ревел жалобно. Хасан уговаривал его, пугал, бил. В конце концов снял с него сумки и велел идти вниз. Ледник рассекала надвое рыжая скала, похожая на воина в шлеме. У его ног высилась пирамидка из камней, и большой камень на ее верху указывал налево, на следующую пирамидку на скалах над ледником. Хасан вскарабкался к ней, тяжело дыша, присел, стараясь унять колотящееся в груди сердце. Медленно, чуть переставляя ноги, держась руками, полез по узкому карнизу. С плеча свалились сумки. Шурша, полетели, закувыркались вниз, сбрасывая по пути каменья. Хасан не стал возвращаться за ними. Полез дальше. Добрался до самой верхней пирамидки и увидел за ней широкое, ровное снежное поле, изножье белого гигантского купола. На дальнем краю его виднелась невысокая грядка скал, и посреди нее острым копьем – черная, проткнувшая небо скала.
Идти по снегу поначалу показалось простым. Под пушистой поверхностью его пряталась твердая корка, выдерживавшая человеческий вес, и если бы не колотье в груди и ноющая, цепкая боль в висках, шлось бы как по городской площади. Но скоро открылось, что попал в самый дом смерти, в извечное, изначальное ее логово, равнодушное и нечеловечное, как она сама. За спиной послышался тихий вздох, шорох. Оглянувшись, Хасан увидел, что в двух шагах, там, где он только что останавливался передохнуть, снежной глади уже нет. А вместо нее зияет черный провал, широкий и длинный, с влажными темными стенами. Солнце висело над головой, изгоняя тени, и на глади перед заслезившимися глазами Хасана заплясали призраки – радужные, зыбкие, дурманящие. Здесь даже солнце было врагом: будто раскаленной рукой давило на лицо, раскаляло тело сквозь одежду, но ничуть не согревало крошащий легкие воздух. Хасан начал молиться – но прекратил, поняв, что слова лишь мешают, отвлекая. Снежная гладь все же не была безликой. Она чуть проседала местами – должно быть, как раз там, где таились под снегом бездонные слуги смерти.
Хасан так и не понял, сколько часов шел через это поле. Солнце медленно ползло на запад, испепеляя одинокую серую фигурку на белом мертвом зеркале. Казалось, вся жизнь прошла здесь и началась снова, исшелушив, счистив с себя все прежнее, нижнее, рожденное сытостью и словами. Наконец поднял голову, – и не грядка камней, а ограда скал высотой в три его роста встала перед ним. Но смерть не отпустила просто так. У самого края поля, там, где оно загибалось, одевая подошвы скал, бездна раскрылась, и мягко ушел под ногами снег. Хасан закричал, выбросив вперед руки, и, вопя уже не от страха, а от боли, понял, что не падает, а висит, вцепившись окровавленными пальцами в ледяной косой уступ.
Заставил себя успокоиться и замолчать. Пошарив ногами, нашел зацепку. Потихоньку переставляя руки и ноги, полез наверх. Мучительно болели пальцы. Но Хасан, скрипя зубами, все же не разжал их. Дотянулся до верха, подтянулся, перекинул тело за трещину. Отдышавшись, встал и, взобравшись по раскрошенному уступу на стену скал, увидел внизу голую бурую долину и далеко внизу, в ее устье, среди клочков зелени и редких деревьев, – село.
Спускаться было опаснее и легче. Камни крошились под ногами, летели вниз. Хотя и срывались внезапно, скакали из стороны в сторону, – но были слышны и заметны, не били предательски. Там и сям попадались пятна снега, размокшего, вязкого. Хасан скользил по ним, падал и вставал, мгновенно промокая и столь же мгновенно высыхая под неистовым солнцем. Скакал по огромным камням, обвалившимся с раскрошенной горы. Потом начались осыпи, длинные, серые, мелкие, едущие под ногами и увлекающие вниз, несущие быстрей скачущего коня. Когда Хасан наконец оглянулся, то не смог различить своего перевала, – за спиной вздымалась огромная, с виду отвесная скальная стена, испещренная пятнами снега.
