Начало (СИ) - Вязовский Алексей (лучшие книги TXT) 📗
Но вот песня закончилась и все набросились на студень.
– А ты, что царь-батюшка не поешь с нами? – поинтересовался все-таки захмелевший Чика.
Слов этой песни я не знал, но и признаваться не хотел. Надо было чем-то отвлечь заинтересовавшихся военачальников.
Я потянул паузу, напряжение росло. А потом внезапно мощно, растягивая слова запел.
Я вижу, как у присутствующих округляются глаза, открываются рты. ТАКОГО они еще не слышали.
Я еще прибавил:
– Любо! – первым среагировал Подуров.
Полковники и генералы повскакали, подхватили: «Любо!!». Лишь князь Уразов смотрел на меня внимательными глазами.
Петербург веселился и пировал. Столичные власти негласным повелением Екатерины всячески старались развлекать народ праздничными гуляньями. Они устраивались на Царицыном лугу и на обширной площади вдоль Адмиралтейства. Балаганы, карусели, катанье с искусственных гор… В торжественные дни гулянья кончались «огненною потехою», то есть фейерверком.
В Летнем саду с двух часов гремела шереметевская роговая музыка. Хор егерей-рожечников в сто человек был одет в красные кафтаны с белыми камзолами и в черные треугольные шляпы с плюмажем из белых перьев. Музыкальные рожки, от маленького до трехаршинного, неприглядные с виду, внутри покрыты лаком и тщательно отделаны. Они издавали нежные, приятные звуки, и хоровое исполнение на них напоминало собою звучание органа. Послушать эту «ангельскую музыку» сходилось множество народа, секрет и особенность которой заключались в том, что каждый рожок, за отсутствием ладов, мог издавать лишь одну определенную ноту: ре или соль; ля или фа-диез. Таким образом, музыкант не тянул мелодию, как это делается при игре на флейте, а, следя за нотами, ждал своего времени, когда ему дунуть в рожок, ни на момент раньше или позже. В этом состояло все искусство, и пьеса напоминала собою музыкальную мозаику, выложенную из отдельных звуков. Рожечники при продаже из одного рабства в другое расценивались дорого: до двух, до трех тысяч за человека, тогда как обычная рабская душа стоила в среднем рублей тридцать.
Самого Шереметьева в Летнем саду не было, зато пришли граф Строганов, Нарышкин, оба Орлова и еще с полусотни разодетых дворян. В саду были раскинуты палатки с закусками, с пивом, дымились котлы со сбитнем. Пели и плясали в цветных костюмах крепостные актеры. От простого народа аристократию отделяла шеренга гвардейцев.
– Александр Петрович, мое почтение! – худощавый, чахоточного вида, поручик Новиков приподнял треуголку, слегка поклонился.
– Николай Иванович! – круглолицый, полноватый Сумароков тоже снял шляпу, шутливо помахал ею – Какими судьбами в наши палестины? Вы же не любите подобные торжества… Как вы писали у себя в «Живописце»? Пока народ голодает и нищенствует, дворянство пирует и празднует. Остро, остро!
– Издатель должен быть в гуще событий – пожал плечами Новиков – А нынешние торжества, если хотите знать, больше напоминают пир во время чумы.
– Тише, тише! – драматург подхватил Новикова под руку, отвел в сторону – Вы уже слышали последние новости?
– Про Оренбург?
– Да нет… Это уже все знают. Про прелестные письма, что рассылает объявленец. Граф Панин перехватил послание Павлу – Сумароков помялся – Мне тоже пришло.
– И вам?? – издатель вытащил из сюртука сложенный конвертом листок, на котором стояла сургучная печать с воющем волком. К письму прилагалась пачка документов.
– Боже! – драматург побледнел, вытер выступивший на лбу пот белоснежным платком с вензелем – И что же бунтовщик вам пишет?
– Сначала вы, Александр Петрович – усмехнулся Новиков.
– Мое письмо в Тайной экспедиции. Знаете ли, от греха подальше… но если по памяти… Лже-Петр очень талантливо повествует о своих злоключениях, страданиях… Я даже грешным делом подумал, что весь рассказ его бери и перекладывай в пьесу.
Издатель засмеялся, потом закашлялся. Взял в одном из балаганов кубок с вином, приложился.
– Мое послание в ином жанре. Короткое, лаконичное. А кроме того, вот взгляните, что еще было приложено к письму – Новиков передал Сумарокову пачку бумаг. Тот достал лорнет, начал рассматривать документы.
– Боже мой! – драматург начал хватать ртом воздух – Это фальшивка! Какая подлая… Не может быть…
– Очень даже может – графиня Ефимовская узнала руку сына.
– Николай Иванович! Как можно было сию гнусность показывать матери?!? Это же позор. Высшее общество отныне закрыто для Ефимовских.
– А как можно было не показывать? – возразил издатель – Моя первая мысль тоже была о фальшивке.
– Последние времена наступают – забормотал Сумароков – …И я видел, что Агнец снял первую из семи печатей, и я услышал одно из четырёх животных, говорящее как бы громовым голосом: иди и смотри. Я взглянул, и вот, конь белый, и на нем всадник, имеющий лук, и дан был ему венец; и вышел он как победоносный, и чтобы победить…
– Александр Петрович, хватит поповщины – Новиков поморщился.
– Вы, Николай Иванович прямо нигилист… Письма эти надо срочно в Тайную экспедицию… И матушке, матушке сообщить! Нет, какая же изощренная подлость…
– Его величеству сообщат – убежденно ответил издатель – Есть люди, которые предупреждали императрицу о пагубности нынешней политики. И теперь их услышат!
– Вы о Татищеве и Трубецком? Николай Иванович! Заклинаю вас! – Сумароков молитвенно сложил пухлые руки – Перестаньте яшкаться с фармазонами. Екатерина Алексеевна милостива, но и ее терпению есть границы!
– Нынче – Новиков таинственно улыбнулся – Все будет иначе!
Там же, в Летнем саду, на одной из пустынных аллей, не охваченных торжеством, происходил совсем другой разговор. Вели его французский посланник Франсуа де Дистрофф и мужчина восточной внешности, одетый, впрочем в европейский сюртук, шубу и шляпу.
– … что мне отписать моему государю? – по-французски спросил дипломат своего собеседника.
