Кровь на эполетах (СИ) - Дроздов Анатолий Федорович (читать хорошую книгу полностью .txt) 📗
…Я увидел ее к полудню. У обочины дороги наперекос стояла небольшая коляска с торчавшими кверху оглоблями. Лошадей из нее, видимо, выпрягли и увели. Ничего удивительного: по приказу Наполеона коней забирали для перевозки пушек. А может, и просто отобрали: на пути к Смоленску Великая армия превратилась в толпу, где господствовало право сильного. В том, что последнее предположение, скорее всего, верно, я убедился, подъехав ближе. Рядом с коляской лежала мертвая женщина, с которой содрали одежду, оставив в одном платье. Но ногах покойницы имелись только чулки. Ничего не обычного – такие картины нам встречались и раньше, если бы не одно обстоятельство. Рядом с женщиной прямо на снегу сидела девочка лет трех – в каракулевой шубке с капюшоном. Руки она прятала в меховую муфточку, из-под шубки виднелись подошвы крохотных валенок. Девочка сидела, молча глядя на проходящих мимо солдат и офицеров. Те старательно отводили взгляды в сторону. Я приблизился и, в свою очередь, поймал взор малютки. В этом взоре сквозила совершенно недетская обреченность. Меня словно током ударило…
Вы когда-нибудь видели глаза у повзрослевших в одно мгновение детей? Нет? Считайте, что повезло. Мне довелось. Есть в моем времени клиники, где лежат больные раком дети. С голыми черепами от выпавших после химиотерапии волос, в изолированных боксах, куда медсестры и врачи заходят в стерильной одежде, дабы не занести бактерии, которые убьют ослабленный химией маленький организм. Но в таких клиниках о детях заботятся, они находятся в тепле под присмотром персонала и матерей. У них есть шанс выжить. У этой девочки его не было совсем.
Руки сами потянули повод, Каурка свернула с дороги и встала у коляски. Я спрыгнул на снег и подошел к крохе. Она подняла голову, глядя на меня все так же обреченно. Ярко-голубые глаза, тонкий носик. Из-под капюшона выбивается белокурая прядь. На давно немытых щеках слезы проложили заметные дорожки. Наплакалась… Я стащил с руки перчатку, наклонился и потрогал ее щечки. Холодные, но не ледяные. Да и так видно, что не обморожены. Вытащив руки девочки из муфточки, пощупал ладошки – аналогично. Ноги в валенках оказались в вязаных чулочках и даже теплые. Кем ни была мать этой девочки, но о дочери она позаботилась. Странно, что грабители не раздели ребенка. Хотя что тут странного? Кому нужна крохотная шубка и такие же валеночки?
Девочка отнеслась к моему осмотру равнодушно, позволяя трогать ее и щупать. Похоже, находилась в ступоре.
– Comment t'appelles-tu, la petite? (Как тебя зовут, дитя?) – спросил я по-французски.
– Marie (Мари), – прошептала она.
Заговорила! Это хорошо.
– Est-ce ta mere? (Это твоя мать?) – я указал на труп женщины.
– Oui (Да).
– Veux-tu manger? (Есть хочешь?)
– Oui.
Я достал из сумки сухарь и протянул ей. Она схватила и впилась в него зубками. Хорошо… Я отошел к трупу женщины. Рядом с ней валялась сумочка, которую перед тем, как бросить, выпотрошили. На снегу лежали какие-то флакончики, баночки и перевязанная ленточкой пачка писем. Я поднял ее и прочел адрес получателя. Москва, Глинищевский переулок, мадмуазель Авроре Дюбуа. Мадмуазель? Покойница не была замужем. Кто она? Актриса, модистка, продавец модного магазина? Теперь уже не узнать. Я сунул пачку в сумку и вернулся к Мари. Она уже сточила сухарь и встретила меня полным надежды взглядом. Решение, зародившиеся у меня еще при осмотре девочки, разом окрепло. И плевать, кто и что скажет по этому поводу. Я присел на корточки перед малышкой.
– Iras-tu avec moi? (Поедешь со мной?) – спросил, стараясь говорить, как можно ласковее. – Je vais prendre soin de toi, te nourrir, te habiller… (Я буду заботиться о тебе, кормить и одевать).
– Es-tu mon pere? (Ты мой папа?) – внезапно спросила девочка.
– Oui, je le suis, ma fille. (Да, я, дочь моя.), – сказал я, сам не зная почему.
– Mon papa! – закричала она, протягивая ручки.
Я подхватил ее под мышки и пошел к Каурке. Мари крепко обняла меня за шею, прижавшись щечкой к моей щеке. На мгновение мир передо мной расплылся, затем я моргнул и разглядел стоявших на обочине денщика и Синицына. Они изумленно глядели на меня.
– Пахом! – сказал я. – Посмотри в коляске, есть ли какая-нибудь детская одежонка. Найдешь – забери.
– Слушаюсь, ваше благородие! – ответил денщик и метнулся к коляске.
– Что вы делаете, Платон Сергеевич? – изумленно спросил Синицын. – Зачем вам это дитя? Я понимаю, что жалко, но мы на войне.
– Ни слова больше, Потапович! – сказал я и сам поразился металлу в своем голосе. – Это моя дочь. Ее имя Мария, а мать звали Авророй. Они жили в Москве.
– Царица Небесная! – воскликнул он и перекрестился. – Это ж надо такому случиться! Найти свое дитя на дороге… Не знал, что у вас есть жена и дочь.
– Мы не состояли в браке. Но дочь – моя!
– Конечно, конечно, – закивал он и засуетился. – Надо бы покойницу похоронить. Грех так бросить.
– Потом, – сказал я, мысленно укорив себя: сам не подумал. – Нет времени. Положите тело на сани и прикройте чем-нибудь. Похороним на дневке.
– Слушаюсь! – козырнул Синицын и убежал. От коляски вернулся Пахом. В руках он тащил кожаную сумку.
– Нашел! – сообщил довольно. – Платьица, рубашечки, чулочки. Все разбросали, когда грабили, но не взяли. Зачем им детское? Я собрал и сложил.
– Молодец! – сказал я. – Заберем с собой. А сейчас подержи.
Осторожно оторвав Мари от себя, я передал ее денщику и взобрался в седло. Пахом протянул мне девочку. Я подхватил ее под мышки, усадил боком перед собой и прикрыл полой бурки. Мари прижалась ко мне, я обнял ее левой рукой и дал шенкеля Каурке. Кобылка затрусила по дороге, догоняя ушедший вперед батальон. Скоро мы нагнали его и поехали рядом. Я ловил на себе удивленные взгляды егерей, но не обращал на них внимания. Плевать…
Аврору мы похоронили на лесной опушке, где дивизия встала на дневку. Это люди могут идти целый день, коням нужен отдых. В обозе нашелся шанцевый инструмент. Солдаты сгребли снег, взломали верхний, подмерзший слой земли ломами и выкопали неглубокую яму. Двое егерей спрыгнули в нее, приняли завернутое в старую шинель тело и уложили на дно. Я прочел молитву. Звать батюшку было бесполезно: во-первых, его с нами нет – отстал по дороге, во-вторых, он отказался бы отпевать иноверку – на шее Авроры обнаружили серебряный католический крестик. Странно, что его не сняли грабители. То ли побрезговали такой малостью, то ли не стали обыскивать тело.
На похороны пришли офицеры полка. Слух о чудесном обретении капитаном Руцким французской дочери облетел бивак. Сняв шапки и кивера, офицеры выслушали молитву, перекрестились и надели головные уборы. Егеря споро забросали могилу землей и сформировали холмик, воткнув в него сколоченный из жердей крест. Писать на нем имя покойной я не стал. Француженка… Прочтет вдруг кто нерусское имя, и снесет крест, а то и могилу осквернит. Злость у людей на французов велика, и она нередко иррациональна. Авроре Дюбуа и без того повезло, если так можно сказать – упокоилась по-христиански. Многим ее соотечественникам подобного не выпало.
«Покойся с миром, Аврора, – пообещал я мысленно. – Не беспокойся за дочь. Я сделаю все, чтобы спасти ее. И мне все равно, что подумают о том другие».
Легкий ветерок, прорвавшийся из леса, легко коснулся моего лица – будто погладил. Меня услышали, а может, просто разыгралось воображение. Я надел кивер и отправился к биваку следом за офицерами.
Маши (так я стал звать девочку) не было на похоронах, да и незачем. Ее накормили кашей, и она спала в санях, укрытая полушубком, под присмотром Пахома. Денщик принял к сердцу появление у меня дочери, хлопотал над ней, как наседка над цыпленком: умыл, помог справить нужду, кормил с ложечки. Удивительно, но Маша не противилась, наоборот, принимала его заботу как должное.
– Кто тебя научил управляться с детьми? – спросил я денщика после того, как девочка уснула.
– Ну, дык, я старший в семье был, – пожал тот плечами. – Меньших нянчил, на закорках носил. Дети, они как лошади, доброе сердце в человеке чуют. Да и сами такие. А вот как подрастут…
