На орловском направлении. Отыгрыш (СИ) - Воронков Александр Владимирович (книги онлайн без регистрации полностью .TXT) 📗
«Ох, бабушка, кабы были б они, танки-то с самолётами! Твоими бы устами да мед пить!» — с нарастающей тоской подумал Годунов.
— …а наше оружие — молитва. «Не моя воля, но Твоя да будет…» Так-то.
— Даже если убивать придут? — вырвалось у Годунова. — А они ведь придут…
— Все в руце Божией — и живот, и смерть.
И такой безнадёжностью повеяло от этой фразы, что Годунов поспешил возразить:
— А народ издревле говорил: на Бога надейся, да сам не плошай.
Наверное, вышло громковато: старушка сердито цыкнула. И вздохнула сокрушенно.
— В гордыне своей человецы порешили, что сами своей судьбой руководят. Нет бы сперва Бога попросить на путь истинный наставить, а потом уж, помолясь, и взяться, как деды брались да отпор давали супостату. Авось и в этот раз перемогли бы, — опять вздохнула и добавила то ли обиженно, то ли жалобно: — Батюшка посланнику-то вашему ни да, ни нет не сказал. Времени до утра попросил. Да только вижу, взыграла в нём кровь, вспомнились ему дела мирские. И молились мы рядышком. Он — чтобы Господь путь указал, а я, грешная, — чтоб не дал Господь ему от обетов отступиться.
И, горестно всплеснув руками, — огонёк свечи затрепетал, силясь выровняться, — быстро-быстро зашептала, словно торопясь отогнать беду:
— Вы ведь его не знаете, он же, ежели что, сам себя изведет…
— И всё-таки я настаиваю на личной беседе, — отчеканил Годунов.
И снова зримо — до ломоты в висках — ощутил, как одна судьба соединяется, намертво сцепляется с тысячами других.
— Нам ещё заутреню служить, — в тон ему напомнила собеседница.
— Вам? — переспросил Годунов.
— Я псаломщица здешняя. Была. И, даст Бог, буду.
— Кто к нам, Стеша? — тихо спросили темноты.
— Военный, — пробурчала старушка. — К вам.
И столько всего было в этом коротком, в полвыдоха, «к вам» — от обожания до осуждения, — что Годунову на мгновение стало неловко: вломился, понимаешь, в чужую жизнь, людей баламутит…
— Так что ж его ждать-то заставила? У людей военных, Степанидушка, сейчас забот поболе нашего, — мягко укорил отец Иоанн, приблизился, ступая едва слышно, и зажёг керосинку, приделанную к стене на уровне плеча. — Прошу меня простить, крепко, видать, заснул. Давно меня дожидаетесь?
Был он невысок ростом и худощав, в неярком, воскового оттенка свете седые его волосы казались желтоватыми, а лицо — тёмным, как лик на иконе. А так — самое обыкновенное лицо. Но Годунов почему-то был уверен — запоминающееся.
— Не то чтобы… но и время, как вы верно подметили, поджимает, и сильно — ответил он, интуитивно чувствуя, что играть в дипломата резона нет.
— Понимаю, — все так же тихо проговорил священник.
Годунову вспомнился вдруг сосед, подполковник-зенитчик, с меньшим сыном которого он, Санька, в ранней юности приятельствовал. К тому времени Василий Григорьевич давно уже вышел в отставку, работал в какой-то конторе с техническим уклоном, но командный артиллерийский басок был так же неистребим, как и украинский акцент. А отец Иоанн казался настолько далеким от военной службы человеком, что Годунов волей-неволей задумался: не вышло ли ошибки?.. хотя какая тут может быть ошибка?
— Вы за ответом? — несколько удивленно спросил Земской. — Извините, я не очень-то понимаю в нынешних чинах, однако же…
Однако же понимания вполне хватило, чтобы сообразить: визитер — большая шишка, такие для разговора не сами приезжают, а к себе приглашают. И что отвечать? Мимо шёл, решил заглянуть?
Сочинять правдоподобный ответ не хотелось. Усталость навалилась раненым медведем — опасная усталость, такой нельзя поддаваться, потом не встанешь.
Помедлив, Годунов признался:
— И да, и нет. Мне, честно говоря, в голову не приходило, что вы будете колебаться с ответом…
Поймал на себе укоризненный взгляд Степаниды.
— Но если вы сейчас готовы дать ответ, буду вам искренне признателен. Потому как больше времени на размышления у нас действительно нет.
— Всему своё время, и время всякой вещи под небом… — медленно, будто не к Годунову обращаясь, а ведя разговор с самим собой, проговорил отец Иоанн. — Время рождаться и время умирать, время насаждать и время вырывать посаженное, время убивать и время врачевать, время разрушать и время строить… — как бы невзначай погладил ладонью серовато-белую стену и продолжал, словно невидимые метки ставя: — Время плакать и время смеяться… время сетовать и время плясать… время разбрасывать камни и время собирать камни… время обнимать и время уклоняться от объятий… время искать и время терять… время сберегать и время бросать… время раздирать и время сшивать… время молчать и время говорить… время любить и время ненавидеть… время войне и время миру.
Пока священник говорил, Годунов силился понять, чего больше в этих словах — безнадёжности или надежды.
— Кто находится между живыми, тому есть ещё надежда, — Земской как будто бы подслушал его мысли. — Екклесиаст. В отроческие-то годы читали, небось? Вы можете мне не поверить, но время есть всегда. На этом свете человек вне времени не живет. Только разное оно, время-то. И тот, кто не убоится сегодняшней беды, завтра познает радость. А тот, кто сегодня убоится, тому и завтра в страхе пребывать. Ну да не буду испытывать ваше терпение. Скажите, куда и к какому часу я прибыть должен.
Степанида потрясенно охнула.
— Не надо, Стеша, ничего сейчас не говори, — попросил отец Иоанн. — Помнишь ведь: «что обещал, исполни…лучше тебе не обещать, нежели обещать и не исполнить».
— Тебя ж сана лишат, батюшка, — в голосе старой псаломщицы прорвались причитания. — И грех, грех великий…
— А не случится ли, что ещё больший грех свершу, отказав ближнему своему в защите? — ровным голосом спросил священник. — Будет на то воля Его, переможем. А что в наших силах, то сделаем, ибо сказано: все, что может рука твоя делать, по силам делай…
— Они на пряжках своих пишут «Gott mit uns», — глухо сказал Годунов, сам не понимая, зачем.
— Имя Божие на устах, страсти мирские в сердце… недобрые страсти, — тихо проговорил отец Иоанн. — Не ново. Издревле так было. — Помолчал, будто бы на что-то решаясь. — Пойдёмте, — и взял у Степаниды свечу.
Пока Годунов вслед за священником пробирался меж ящиков и стеллажей вглубь храма, его не покидало ощущение… почему-то не хотелось даже мысленно называть его фривольным словечком «дежавю». Ощущение ранее виденного, так будет правильно. Словно он здесь уже был.
В тусклом свете побелка на стенах казалась где блекло-серой, где пергаментно-желтой. Из-под сводов взирали с не закрашенных фресок святые, и было в их лицах одобрительное понимание. Они ведь тоже наделены послезнанием, — эта странное соображение почему-то успокаивало.
Несколько коробок с бумагами. Мелькнула шальная мыслишка: а вдруг и это не случайно? Вдруг его попаданчество — всего лишь краткий вояж, который начался в одном архиве и должен завершиться в другом? Что если порыться в бумагах — ан как пропуск назад отыщется?.. Себе-то не ври, Александр Васильевич, себе врать — последнее дело. Если бы ты точно знал, что он лежит-полеживает, тебя дожидается, ты вряд ли взялся бы его искать. И не потому что ты какой-то там герой, и тем паче не потому, что у тебя возникли мессианские амбиции. Просто когда-то давным-давно, во дни, как сказал классик, сомнений и тягостных раздумий, ты раз и навсегда определил для себя: если и есть в мире крепкий якорь и надёжный спасательный круг, так это данное тобою обещание. Как там батюшка сказал? Вспомнилось слово в слово: «Что обещал, исполни. Лучше тебе не обещать, нежели обещать и не исполнить». Ответ пусть не на все вопросы, но на многие.
На верёвках, протянутых от стеллажа к стеллажу, пестрели занавески. Погорельцы, понятно, уже обжились, отделили себе клетушки. Слышно было сонное посапывание. Коротко всплакнул во сне ребенок. Годунов едва не споткнулся о трехколёсный велосипед. И в этот момент вдруг понял, откуда оно, это самое ощущение. Такое же возникало у него при чтении хороших — правдивых, то есть, — исторических романов.
