Кому на руси жить (СИ) - "Константин" (лучшие книги .txt) 📗
Исчезновения Гори, кажется, никто не замечает, если и заметили, то виду не кажут. Невулу я поручаю внимательно следить за всеми подозрительными телодвижениями в рядах вновь принятых в шайку и сразу же сообщать мне.
Ближе к вечеру форсируем вброд чахлую лесную речушку, переходим её по пояс, пополняем запасы воды во фляжках. У меня фляжки нет, пью в пути из Гольцовой.
Лес за речкой становится смешанный и дурной, не пройдя и ста метров, попадаем в труднопроходимую полосу, оставленную давнишним ураганом. Прем напрямик, продираемся через щедро накиданный ветром валежник, обходим и перелезаем завалы из поломанных и вывороченных с корнем деревьев. Привычные к передвижению в лесных условиях разбойнички и те припотели, я же вовсе из сил выбился, сапоги еще эти скользят по стволам как насаленные, с правого каблук отвалился, у левого нос потрескался, еще немного и, чувствую, останусь без обуви...
К счастью скоро этот бред кончается, но Голец говорит, что дальше начинается болото и пора бы вставать на ночевку. Как раз и полянка подходящая.
Командую привал. Костер разжигать, часовых выставлять, жрать готовить. Сам предаюсь отдыху, стаскиваю с натруженных ног чертовы сапожки и, усевшись возле матово-белой березы, грызу сухарь.
В считанные минуты лагерь готов. Костер горит, бревна для сидения вокруг него уложены, куча хвороста рядышком свалена. Руссо туристо, блин...
Можно было обойтись и без костра, но вокруг такая глухомань, не приведи Господь, да и не на нас охотятся, а, вроде как, мы на кого-то. Так что сидим у огонька, печеное мясо у кого какое было на ветках над пламенем держим – греем, значит. У запасливого Жилы в мешке нашелся качественно сшитый из толстых шкур бурдючок с остатками того самого вкусного пива. Ничего себе термосок, думаю, в таком жидкость в жару долго прохладу держит, зимой теплая остается.
Пустили пивко по кругу. Разговор не клеится, каждый о своем мечтает, даже Голец молчит, крушит челюстями заячью косточку.
Вдруг над нашим лагерем повисает жуткий вопль. Не вопль даже – вой. Человечий, будто, не звериный. Долгий, тоскливый.
Все так и застывают с недонесенными до рта кусками, кто успел забить чавку, перестают жевать. Рожи у всех как на видеосеансе фильма ужасов.
Снова тот же вой.
Заозирались мы. Нет, не в лагере воют, подальше, со стороны болота, просто эхо носит.
Я натягиваю сапожки, вдруг придется драпать.
Опять воет. И ноту уже повыше берет, с переливом.
А может и не человек, олень какой в капкан попал, ну не собака же Баскервилей...
Успокаиваемся. Да пусть его воет, лишь бы не кусался.
Леший блудует, хихикает кто-то. Шутника поддерживают осторожными смешками, но взгляды делаются сосредоточенными.Продолжаем ужинать.Тут нашего Гольца все же прорывает.
- В народе бают, – говорит, – будто не леший это вовсе воет, а Слизень.
- Кто-кто? – насмешливо спрашивает лысоватый мужичок из Шалимовых.
- А ты не скалься, кто-кто... Слизень, говорят, это болотный. От тоски воет и от голода. Бабка мне рассказывала.В деревеньке одной у одноногого плотника с жинкой народилась детина, да таким безобразным обликом, что дважды взглянуть невозможно. Руки-ноги разной длины, шеи нет вовсе, огромный горб на спине, да глаза навыкате. И зубы у него с рождения такие... клыки волчьи, а не зубы. И скользкий весь, как гадина холодный. Вместо плача детского – вытье ледяное, жуткое. В общем, погоревали родители, поубивались да и снесли малого подальше в лес, в болотах непролазных оставили. Думали помрет дитя от голода и холода, иль зверье доконает, а он выжил. Видать сама топь его выкормила да взрастила. С тех пор бродит Слизень по болотам, матку с тятькой ищет, выбраться хочет и не может, воет с тоски и голода.
Голец замолкает и многозначительно обводит сидящих таинственным взглядом исподлобья.
- А еще говорят, что ночью этот самый Слизень подкрадывается к спящим, утягивает к себе в болото и там терзает, кожу живьем срывает.
Сидящий рядом со мной молодой разбойник дергается и заходится мелкой дрожью, да и другие заметно занервничали, стали украдкой озираться, невольно подтягиваясь в более собранные позы.
Я крепко сжимаю зубы, боясь в голос рассмеяться.
- Ну и болван же ты Голец, – говорю, досадливо цокнув языком. – Хочешь на спор, этого Слизня сейчас приволоку? На желание?
- Как это? – Голец в удивлении опускает подбородок. – Шутишь, батька?
- А вот так! Смотаюсь на болото и приведу за шкирку. Чья у нас с тобой возьмет, тот у другого желание исполнить просит, в переделах разумного, само собой. Сидите тихо, я скоро.
Никто опомниться не успел, как я исчезаю среди деревьев в направлении болота. Пробегаю метров сто и в кустах ныкаюсь. Никто за мной не бросается, панику не поднимают, на полянке по прежнему царят тишина и спокойствие. Вокруг тоже тихо, только взвывает где-то вдалеке проклятый Слизень. Блин, хотел поначалу пошутить, напугать парней, да что с них взять и так до полусмерти настращал их Голец, теперь не уснут, будут ждать, когда за ними Слизень приползет. Просто так выходить стыдновато, Голец желание требовать станет. Ругаю себя за минутное ребячество на чем свет стоит, они, может, вообще таких шуток не понимают, парни-то сплошь серьезные, один Голец с чувством юмора, гад, попался.
Зачесал я репу, воет, проклятый, где-то рядом совсем, пойду хоть взгляну, кто там глотку насилует.
Шагов через пятьдесят начинается топь. Неглубокая, покрытая красивым одеялом мха вперемешку с ползучим клюквянником, пружинистая, торфянистая нетвердь. Бывает пятка уходит в мякоть целиком, но вытаскивается на удивление легко, оставляя черный, вывороченный след, медленно набухающий красноватой водицей.
Смеркается потихоньку. Повинуясь чувству самосохранения, начинаю примечать ориентиры: тут ветку у куста сломлю, там березку тощенькую мечом чиркну, потом решаю еще пятьдесят шагов пройти и назад поворачивать иначе в темноте назад не выбраться.
Долго не раздававшийся вой, вдруг снова резанул тишину. Рядом совсем, впереди.
Под ногами захлюпало, каждый шаг выжимает из зелено-бурой поверхности коричневую жижу. Появляются большие лужи. Из них как бамбуковые удочки торчат тонкие, высокие полусухие деревца. Издалека замечаю что-то вроде насыпанной вручную кучи земли, как остров окруженную темной водой. Делаю последние возможные шаги и останавливаюсь в двадцати метрах от «кучи». Всматриваюсь внимательнее и различаю сидящего на корточках на большой болотной кочке пожилого человека в полуистлевшем одеянии.
Прямо при мне этот хмырь задирает к темнеющему небу бородатое лицо с самозабвенно закрытыми глазами и, вытянув губы трубочкой, испускает знакомый вой.
- Ты чего, дед, блажишь? – кричу ему. – Дерьма что ли наелся? Народ пугаешь...
Старичок заткнулся, резко открыл глаза, нащупал меня добрым таким взглядом и мягко говорит:
- Чего тебе надо, нездешний, дай повыть, не мешай, я же тебе не мешал.
- Не мешал? – возмущаюсь справедливо. – Да у меня парни от твоего воя все извелись, спать не могут и мне не дают. Давай прекращай, не доводи до греха. Тебе днем не воется?
Странный старикан снимает с головы высохший пук болотной тины, внимательно осматривает и с отвращением швыряет в вонючую воду. Распрямившись во весь невеликий рост, оглаживает сухонькой ладошкой набрякшие водой штанцы, смешно надувает морщинистые щеки. Я замечаю непропорциональной длины руки и внушительный горб, раздвинувший в стороны лопатки.
- Да тоска, понимаешь, гложет. Родителей своих разыскиваю, в глаза им посмотреть хочу. Потеряли меня на болотах, искать не ищут. Забыли, наверное. Обидно мне, знаешь...
Дед как-то противоестественно взбулькивает кадыкастым горлом и непродолжительно подвывает в эфир.
Я невольно делаю шаг назад. Уж и сам не рад, что сюда притащился, в россказни Гольца поверить готов. Очень необычный дедуля. И глаза такие у него ласковые. Руки что грабли длинные, мослатые, да и горб в наличии, все как в сказке...
