Севастопольская альтернатива (СИ) - Эйгенсон Сергей (читать книги онлайн бесплатно серию книг .txt) 📗
Еще нервное место — Царство Польское. Перед войной в нем стояло немного более ста тысяч русского войска. В 1854-м году, по словам уж верно знающего тему Паскевича — сто семьдесят тысяч, а в 1855-м — двести тысяч. А куда денешься? Сначала Австрия, а потом даже и Пруссия из верных союзников потихоньку стали превращаться в потенциальных противников. Вот только эта армия их и могла удержать от опрометчивых поступков. Но ведь еще и жители. Поляки! Сколько не корми, все равно до лясу смотрят. Один из самых бунтовских народов Империи, наравне почти с чеченцами, аварцами, черкесами и аляскинскими тлинкитами. Попробуй выведи войска.
Да, вот еще Кавказ. Кавказский корпус — это еще сто пятьдесят тысяч бойцов, сосредоточенных против горцев Северного Кавказа и на турецкой границе. Забрать что-то оттуда невозможно — сразу придется терять завоеванные с таким трудом ущелья. Сибирский и Оренбургский корпуса — оттуда их вытаскивать год пройдет. Да и кочевники могут забунтоваться. Это еще тысяч тридцать.
Южная армия в Бессарабии и на Украине. Она отступила с Дуная и в ней тоже было около ста пятидесяти тысяч генералов, офицеров и солдат. В Константинопольской реальности она не нужна — но тут она победно пройдя за Дунай и Балканы становится теми самыми войсками, которые занимают Царьград, новые российские вассальные княжества и турецкие румелийские пашалыки.
Всего, значит, восемьсот тридцать тысяч. А еще нужны войска для шестого корпуса, базировавшегося на Центральную Россию и составлявшеего стратегический резерв. А потери? В Севастопольской Реальности они составляли по данным статистика Урланиса 153 000 убитых, умерших от ран и болезней, пропавших без вести, ну, еще, как мы знаем, тысяч восемь попавших в плен. Называют и большие цифры, но как-то не очень убедительно. Но и полторы сотни тысяч — тоже немало. А в Константинопольской Реальности не может быть меньше. Хотя бы из-за больших военных действий на Балканах, всегда губительных для русской армии по болезням.
Взять сто тридцать тысяч для оккупации австрийских владений вроде бы неоткуда. Но, конечно, военное ведомство Николая Павловича не бездействовало. За годы войны было проведено два очередных и три внеочередных набора в армию и флот и и в начале 1855 года, перед самой своей смертью царь объявил набор в ополчение. Как в 1812-м. Всего забрали несколько более миллиона рекрутов и ратников. В том только горе, что при тех методах обучения, которые были в большей части николаевской армии, подготовить из мужика хоть какого-то солдата, а из захолустного дворянчика офицера раньше, чем за год, не получалось. А ополченцы и вообще, за единственным исключением курян, не успели дойти до полей сражений, создав к тому же достаточно большое социальное напряжение в помещичьих имениях, где бывало, что мужички бежали в ополчение всей деревней. Не ради сражений с супостатами, а чтоб избавиться от крепостной неволи. В общем, как-то кадры армии пополнялись, хотя многие новички только и умели, что спрашивать при случае: "Скажи-ка, дядя, ведь недаром?"
В общем, с этим разобрались. Хотя без ратников победоносная русская армия К-реальности, наверное, обошлась.
Настроения в русском обществе в эти дни были, конечно, самые повышенные. Все-таки, патриотические высказывания перед войной были отчасти натянутыми — уверенности в победе над Европой не было. Теперь же исполнились самые, можно сказать, дальние мечты. Еще чуть-чуть, и тютчевские заявки сорок восьмого года "От Нила до Невы, от Эльбы до Китая, От Волги по Евфрат, от Ганга до Дуная" станут реальностью. И так уже все, практически, славянские народы благоденствуют под русским управлением, не хуже молдаван с финнами.
На радостях самые восторженные славянофильские агитаторы собрались ехать к братьям, кто в Прагу к чехам, кто в Нови-Сад и Белград к сербам, кто в Пловдив к болгарам, кто в Аграм к хорватам. Этого не произошло. Вместо разрешения их вызвали в Третье Отделение императорской канцелярии и приказали ехать совсем в другом направлении. Выслали братьев Аксаковых, да не в подмосковное отцовское Абрамцево, а Константина в Уфу, Ивана в Пензу. Выслали и неукротимого агитатора Хомякова — в Пермь. Состоявшего на госслужбе Самарина перевели в Казань. Даже Погодина, чьи письма, переписанные Антониной Блудовой, не без удовольствия читал сам Николай Павлович, почерпнувший из них многие свои новейшие идеи насчет Балкан и Австрии, не оставили вниманием — вызвали и велели более ничего такого не писать под страхом изгнания из профессоров Московского университета
Впрочем, не забыли и о их противниках-западниках. Больного Грановского в приказном порядке перевели из Московского университета в Казанский. Другим тоже досталось. До тюрем и Сибири дело ни у кого не дошло, но все сколько-нибудь заметные люди из обоих кружков были разосланы из С.-Петербурга и Москвы. Николаевский режим не то, чтобы плохо относился к людям со славянофильскими идеями — ему вообще независимые люди с идеями были ни к чему.
Впрочем, возможно, что кого-то из славянофилов эти правительственные меры спасли от больших разочарований. Таких, какие в нашей Реальности испытал Иван Сергеевич Аксаков, приехавший в 1860 году в австрийскую по подданству, но безусловно сербскую по населению Воеводину, чтобы отговорить тамошних сербских деятелей от увлечения либеральными западными идеями. Больше всего он хотел встречи с с самыми авторитетными людьми: патриархом Иосипом Раячичем, литератором и, по совместительству, архимандритом Груичем, адвокатом Суботичем. Патриарх выехал, адвокат не пришел на согласованную встречу, по аксаковским подозрениям — "намеренно, не желая видеть русского". К Груичу в монастырь Крушедол он приехал сам. И прождал день, никто ему не говорил — когда же можно встретиться. Ну, оставил свою визитную карточку, на которой написал: "Жалко русскому Аксакову, что серб Груич его так и не принял". И уехал.
Сопровождал высокого московского гостя в поездках по Воеводине местный журналист и писатель Яков Игнятович. Ну, разговорились. Аксаков пожаловался, что он "обманулся в сербах". Собеседник его спросил, что в России думают о сербах. Аксаков начал рассказывать популярные в Москве идеи, насчет мечты всех славян, сколько их есть, "заключить в свои объятия и прижать к сердцу, и таким образом слить с великим славянством, какое и представляют русские". И чтобы обязательно Царьград "оказался в руках православия и славянства, то есть в тех же объятиях России". Игнятович, повидимому, напугался. Сказал, что эдак "у Сербии могут сломаться ребра", поэтому "пусть Россия оставит Сербию, чтобы она, на основе своего права, сама росла и укреплялась; и это была бы самая благородная миссия России". " И что "Сербия должна обороняться и против самой России в союзе с кем бы то ни было…" В общем, дай денег и отваливай. Сами разберемся. Ну, для московского славянолюба это сами понимаете… Так что на прощание Аксаков ему заключил, что "сербы — это не славяне, раз они думают так".
Вот, может быть этот маленький эпизод позволит отчасти понять — почему Сербия вскоре после этой интересной беседы надолго стала верным сателлитом Австро-Венгрии, почему Болгария в обеих мировых войнах оказалась на стороне, враждебной России, почему в годы моего детства хуже врага, чем Тито, для Кремля не было… ну, много всего такого вспоминаетя по истории братских славянских народов.
Репрессии заставили примолкнуть и придворных славянофилок: Антонину Блудову и Анну Тютчеву. Блудова меня интересует не очень, разве что как
возможный прототип толстовской Анны Шерер, А вот Тютчевой я очень симпатизирую. Милая, умная, тоскующая по материнской любви немецкая девушка, которую привезли в Россию и велели быть русской, православной и славянофилкой. Она такой и стала. Что не красавица — так она сама пишет в своем знаменитом Дневнике, что ее во фрейлины и взяли за то, что некрасива. Чтобы не сбивала с пути истинного молодых великих князей. Она искренне, от всего сердца любит свою цесаревну, потом императрицу Марию Александровну. В общем, хороший человек, кроме того, что и пишет хорошо. И славянофилка она была искренняя. Хотя Владимир Соловьев и рассказывает, как она дразнила Ивана Аксакова, за которого вышла замуж уже в очень немолодом (в XIX веке-то!) тридцатишестилетнем возрасте. Видимо, пройдисветная западно- и югославянская публика, которая неустанно приходила добывать денежные пособия в Славянский Фонд к Аксакову, довела ее до того, что она говорила мужу о том, что в нем самом — если есть что хорошего, то оттого, что он татарин и получил немецкое образование. Но это, конечно, такая семейная шутка.
