Кабирский цикл (сборник) - Олди Генри Лайон (е книги .TXT) 📗
Цена победы видна: меж трупами дэвов немало убитых гургасаров.
Абу-т-Тайиб вглядывается, смаргивая предательские слезы: почему он не заметил этого раньше? Вон подле заколотого дэва лежит мертвец: голова покрыта бедуинским уккалем, в руке зажата сломанная альфанга… Дальше еще один труп — и налобник адийского шлема украшен изображением черного орла, символом Бану Абс. А за спинами «волчьих детей» сгрудилось не меньше полусотни истинных фарисов — бойцов пустыни, каких поэт многажды видел в жизни, что была до самума и пещеры Испытания.
Смуглые лица бесстрастны, будто не бой остался за плечами фарисов, а тихий вечер в кругу домочадцев; будто не удивительные земли вокруг них, а знакомый до мелочей оазис с водопоем; будто не неизвестность впереди, а безопасный путь домой.
Впереди бедуинов стоит чернокожий предводитель, опираясь на длинное копье.
Тот самый, кто являлся Абу-т-Тайибу в колдовском киселе скалы, когда пятеро дэвов отражали налет дерзких всадников.
Они смотрят друг на друга, не отводя взгляда: Абу-т-Тайиб аль-Мутанабби, рожденный в триста втором году от бегства пророка (да благословит его Аллах и приветствует!) — и Антара Абу-ль-Фаварис, Отец Воителей, ничего и никогда не слышавший о пророке Мухаммаде, которого какой-то Аллах должен за что-то благословлять и приветствовать.
Пятьсот лет разницы смотрят друг на друга, Эра Истины и Эра Невежества; и окружающие их существа, живые и мертвые, не видят в этом ничего удивительного.
А сам поэт предпочитает не вспоминать, что в свое время мечтал о встрече с живой легендой песков, с самим Антарой-Губошлепом, мечтал страстно, терзаясь неосуществимостью грез. Сейчас он готов молиться об одном: чтобы Господь миров лишил его способности мечтать и стремиться. Слишком часто желания выворачивались наизнанку, слишком часто они исполнялись, исполнялись так, что воздух пах кровью, а плащ безрассудства бился за плечами сумасшествия… Радуйся, несчастный! Пой песни, пляши, вскидывай пятки к горбатому небосводу, ликуй великим ликованием!
Получи! — ты же этого хотел?!
Антара передает копье стоящему рядом бедуину и идет к Абу-т-Тайибу.
Приблизясь, он опускается на одно колено.
— Пусть враг никогда не попользуется твоим огнем, о царь джиннов Сальхаб ибн Акхаб! — звучный голос Отца Воителей раскатывается над котловиной смерти. — Счастлив тот день, когда я встретил тебя в облике вороного коня, заточенного в тайных подземельях, и освободил от плена, взяв клятву помочь мне в поисках убийц моего сына!
Поэт затравленно озирается.
Нет.
Никакого царя джиннов со странным именем Сальхаб ибн Акхаб поблизости не наблюдается.
— Э-э-э… Отец Воителей обращается ко мне? — осторожно интересуется поэт.
Вести такой разговор при Суришаре и «волчьих детях» весьма неловко. И еще: все время приходится краем глаза следить за Дэвом — как бы парень в отчаяньи не натворил глупостей!
Е рабб, они слепы, они честно не замечают сходства юз-баши с чудовищными трупами вокруг!
Или слеп только шах?
— А к кому же еще?! — в свою очередь удивляется чернокожий предводитель. — Кто, как не ты, следил из огненного столба за подлым убийством моего первенца Гадбана?! Кто, как не ты, встретил меня и моих воинов на Сарихской равнине во главе войска джиннов в облике человеческом?!
И рука Антары указывает на молчаливые ряды гургасаров.
— Кто, как не ты, распахнул пред нами вихрь, позволивший нам явиться сюда; и кто, как не ты, достал золотую палочку и намазал волшебной сурьмой глаза мои и глаза спутников моих, дабы мы увидели врагов наших в их истинном облике, от которого волосы встают дыбом и седеют трехнедельные младенцы?! И наконец…
Антара выхватывает из ножен меч; но не для удара, о котором поэт втайне молился.
— И наконец: кто, как не ты, подарил мне свой колдовской клинок по прозвищу аз-Зами, что значит «Горе Сильных», дабы я успокоил боль моего сердца и поразил убийц Гадбана?!
— Кто, как не ты?! — слитным эхом отзываются бедуины за спиной чернокожего Антары.
— Кто, как не я? — пожимает плечами шах Кабира.
Он узнал меч в руках Антары. Кривой машрафийский меч, изготовленный оружейниками Йемена, оплаченный блюдом полновесных динаров — и похороненный вместе с мумией в бархане-мавзолее.
Он только… впрочем, неважно.
Антара, Отец Воителей, растягивает в улыбке эфиопские губы, сверкая жемчугом зубов.
— Мой жребий высок, — смеется он, — и ушла в песок кровь недругов Антары!
— Но жизнь — не кусок, — ответ Абу-т-Тайиба рождается сам, рождается в крови и нечистотах, как любое дитя, — подхваченный псом, не мяч для веселой игры…
Черное лицо становится серьезным; очень серьезным.
— Прибежищу лжи бессмысленно жить, бессмысленно длить года!
— Но, мудрый, скажи: хоть мы — миражи, неужто уйдем без следа?!
— Пир сильного — бой! Рискуя собой, заслужим в веках хвалу!
— Но крови прибой утопит Любовь, наткнувшуюся на стрелу…
— К чему этот стон? Один или сто — позорно врагов считать!
— Но, явь или сон, он определен — твой жребий, за пядью пядь! И полно мечтать о том, чтобы спать — придется когда-то встать…
Антара, Отец Воителей, умолкает и долго разглядывает царя джиннов.
— Прощай, — наконец говорит чернокожий. — Если буду нужен — позови. Я у тебя в долгу.
Он машет своим людям, и бедуины идут к коням, легко прыгают в седла — чтобы медленно двинуться по склону вверх, туда, где воздух закручивается удивительным вихрем, так похожим на приближение самума, из которого нет возврата.
— Погоди, — кричит вслед поэт. — Погоди, Антара!
Только что Абу-т-Тайиб вспомнил, вспомнил отрывок из «Сират Антара», эпизод жизни чернокожего бойца, истинный или придуманный, — но раньше он всегда слушал эту историю, позевывая.
Раньше; но не теперь.
— Да погоди же! Ответь: правда ли, что один из твоих недругов возил по пустыне барана с позолоченными рогами и требовал от вольных племен поклонения этому барану?!
— Правда, — улыбается Отец Воителей, подбоченясь в седле. — Истинная правда, о царь джиннов!
— И что ты сделал с проклятой тварью?!
— Я накалил на огне жало моего копья и прижал к глазам твари, после чего они лопнули!
— Я не о человеке! Я о баране! Что стало с ним?!
— Баран? — искренне недоумевает чернокожий. — Баран убежал. Стану я гоняться по пескам за каким-то бараном…
И с кручи весело блеет Златой Овен.
Тучи собирались над растерзанным Мазандераном, косматыми бурками плотно укутывая небо; тучи наползали с востока, с запада, с севера и юга они наползали тоже, отовсюду, со всех сторон света, в котором света было разве что на медный фельс больше, чем тьмы, и то сомнительно; медленные отары, стада ливня, табуны гроз, — но пастух еще не взмахнул бичом, разорвав морок тишины ветвистым зигзагом, и водяные змеи медлили, не спеша обласкать исковерканную землю, живых и мертвых, мертвых и живых, а есть ли разница между первыми и вторыми, известно не всякому…
Тучи.
В небе.
Высоко… не достать, не дотянуться.
Шкурами выстлана былая синева, блеск глаз неудачников.
«Они не виноваты», — беззвучно вымолвил Дэв, или только подумал; или только собрался подумать.
«Они не виноваты, — песчинка в каменной чаше, плоть от плоти убийц и убитых, душегуб и солдат, ребенок и чудовище. — Они просто любят тебя, твое шахское… любят. Как я.»
«Они просто… — пальцы на древке огромного копья ерзают, словно не находя себе места, и ерзают „волчьи дети“ под внимательным взглядом могучего юз-баши, переминаются с ноги на ногу, потупив взоры. — Нет. Не как я. По-другому. Но это не важно, твое шахское… важно, что любят. Вот.»
«Ты не бойся за меня, твое шахское. Я не пойду их убивать. Ты за себя бойся, отец…»
В этот день Худайбег аль-Ширвани, «пятнадцатилетний курбаши», стал взрослым.
Здесь, в Краю Дэвов, где трупы перемешались с трупами, и не было меж ними отличия для сведущего.
