Отрочество (СИ) - Панфилов Василий "Маленький Диванный Тигр" (книги хорошего качества txt) 📗

Хочется иногда выскочить, и крикнуть — я это, я! Я написал! Останавливает только понимание последствий.

Уйдёт свобода. И так уже… иду иной раз, и шепотки за спиной. Такая себе знаменитость, масштаба Молдаванки и чуть-чуть за пределами. Дружба с серьёзными людьми, песни мои, танцы с драчками. Ну и деньги, да.

Чуть больше, и всё. И так уже иногда бровки подымают — дескать, чего это я босиком изволю шлындать? Приличные люди так…

Иногда одними бровками высказывают, иногда и словесно, особо одарённые. Ну да я в таких случаях тоже не стесняюсь. Выражение «сексуально-пешеходный маршрут» от меня подхватили. Н-да… впрочем, даже и горжусь немножечко!

А чуть больше, и всё. Полная узнаваемость и тыканье пальцами.

Не славы и тыканья хочется, а — на равных!

Так и не приняли меня в репортёрском обществе Одессы без дяди Гиляя, отдельно. Приду в редакцию, так руки жмут, хвалят за фельетоны и карикатуры, спрашивают о творческих планах. А дальше ни шагу. Ни в гости пригласить, ни на лодочную прогулку. Улыбаются… Ну да я и не напрашиваюсь. Понимаю, што как ни крути — возраст. Сложно со мной. Улыбаться можно, а скажем… о бабах? Или водки выпить? Вот как держаться, а?!

Откроюсь, так ещё хуже. Обезьянка дрессированная, Попугай говорящий. Диковинка.

Так и живу.

Шестнадцатая глава

В Одессу пришла чума. Газеты скупо описывали «… отдельные случаи…», но самое множечко осторожной паники в городе таки возникло.

— Каждый год такое, — фаталистично пояснила тётя Песя, делая ножом рыбу — во дворе, как и положено у одесских хозяек по возможности. Потому как запахи и чешуя, они в доме ни к чему, — Фирочка, золотце, пальцы осторожней!

— Ай! — тонкий палец отправился в рот, а большие глаза набухли лёгкими девчоночьими слезами.

— Ну шо ж такое! — всплеск полными руками, и суета вокруг, с выниманием и осматриванием пальца, — До кости зарезалась, да кожу чуть не лоскутом сняла! Сиди уж, помогальщица. Руки помой, да перевязать надо. Егор, где там ваши травки? И Санечку!

Я рванул с места, и минуту спустя воротился назад с братом. С прошлого ещё года тётя Песя прониклась нешуточным уважением с травническим талантам Саньки, пару раз напророчив ему карьеру фельдшера. В этом годе её перемыкает иногда на совместительстве художницкого и докторского талантов Чижа.

Улыбает немножечко от таких простеньких манипуляций, но иногда таки задумываюсь, а почему бы и не да? Не так штобы всерьёз, но какие-нибудь фельдшерские курсы, так совсем даже и не лишние. Мало ли вдруг што, а тут ещё одна профессия.

— … каждый год, — повторила она, когда улеглась суета, — потому как город южный, портовый, контрабандистский. Шо хочешь делай, а наглухо не перекроешь! Да ещё власти!

— А што с ними? — не понял я.

— Как?! — тётя Песя всплеснула руками, не выпустив ни рыбы, ни ножа, — Ты ничего и никак? На Привозе все о том говорят, так я тебе скажу, надо чаще в люди слушать!

— Такой золотой мальчик есть… ну то есть не мальчик уже совсем, — поправилась она, — но таки золотой, и даже немножечко у нас! Есть, а не когда-то, только сильно не здесь. Мордхе-Вольф, Хавкин. Я даже знала его почтенную мамеле, Розалию Ландсберг! Представляешь?! Здоровались вот так запросто. А он взял, и открыл! Но не у нас, а там, потому што здесь православие и препоны, а там как хочешь!

— Там, это где? — полюбопытствовал Саня, пока я, жалея, глажу Фиру по больной руке.

— Англия! — тётя Песя даже удивилась такой непонятливости, — я же тебе русским по белому! Такой себе умный, шо прямо-таки цимес, а не мальчик! Вот прямо как Егорка, только сильно в науку двинутый, а не вообще мозгами раскинулся.

— Хм… — чувствую себя польщённым и смущённым.

— Родился таки здесь! — она приосанилась, будто сама имела непосредственное отношение если не к родам, так хотя бы к зачатию, — Потом хедер, а гимназию уже в Бердянске, потому как разное. Потом снова к нам, и университет. Мечников!

Заляпанный рыбьей чешуёй палец грозно вздыбился кверху.

— Сам! — и взгляд, суровый такой — оценили ли мы самого Мечникова?

— Ага, ага, — закивал я.

— Во-от… а потом ему раз, и выбор! Хочешь науки, крестись! А он таки науки захотел, а креститься — нет! И в Лозанну за учителем. А?! Хотя тот православный, но тоже там, потому как свобода, а у нас заместо неё чиновники и указы. Потом Париж, а оттуда Лондон. И вакцина! От чумы! В позатом годе ещё!

— А у нас, — она выставила перед собой нож, — нет! Потому как цензура и антисемитизм!

… а слухи тем временем ползли по городу, перерождаясь самым странным образом.

— Слыхал? — мелкотравчатый маклер [23] из числа самозваных почти приятелей, ухватил меня за пуговицу на выходе из «Одесского листка», — Не дают!

— Кто и кому?! — оторопел я, отмахиваясь от похабных подсказок подсознания.

— Власти! — заговорщицки озираясь, прошипел он на всю любопытную улицу, продолжая откручивать мне любимую пуговицу на пиджаке, — Потому как если да и признание, то неудобно! Они его — туда, а он гений! И как теперь? Сказать «извините» им щёки надутые не позволят!

— Так, так, — закивал я, осторожно отцепляя руку от пуговицы.

— Да! Щёки и гонор! Риск ведь у кого? Беднота с Пересыпи да Молдаванки, ну и вообще небогатый люд. Я хоть и немножечко уже выше, но и не так штобы совсем да, так што тоже! И другие. Понимаешь?

Переводить с одесского на русский непросто. Так-то одесситы из числа образованной публики вполне себе литературно изъясняются, разве што скороговорка такая себе, вплоть до неразборчивости понимания у человека непривычного.

А если необразованный, да вовсе уж из этих…

«— Гетто»

… во-во, гетто! Такая себе мешанина из жаргона, да вперемешку с высокими умствованиями, шо прямо таки ой! Но разбираю, потому как натренированный. Живу-то где?!

… — а он наш! — продолжил маклер, — ну то есть не совсем наш, а из жидов, но всё-таки одессит! И болеет за город и родных, а ему препоны! Каждому бугорку мелкому, чиновничьему, поклонись со всем уважением, а иначе ни-ни!

— Щёки надутые и через посредничество всё, потому как цензура и антисемитизм? — осторожно подхватил я его путанные мысли.

— Да! В смысле — цензура да, а антисемитизм правильно! Хочешь? Крестись, и кто тебе мешает жить?! А тут развели!

— Хм…

— Да я не про народ, — замахал он на меня руками, — а про веру! Для единения страны. Вот, послушай! Как раз про единение…

Маклер снова вцепился в пуговицу, принявшись зачитывать свои стихи — как и положено кем-то, с драматическими завываниями. Кучка репортёров у входа рассосалась, как и не было. Вот она, сила искусства!

Непризнанный поэт, он пытается взять не качеством стихов, а количеством, искренне не понимая важности образования. А навязчив!

Несколько минут спустя я сумел переключить внимание маклера, известного под прозвищем «Боня», на новую жертву.

— Спешу… совсем забыл! — крикнул я ему, исчезая за дверью редакции.

— Не велено! — пробасил швейцар, грудью загораживая вход ломанувшемуся вслед за мной непризнанному поэту и признанному графоману.

— Ф-фу…

— Вырвался всё-таки, — усмехнулся один из репортёров, — давай!

Второй вздохнул, и серебряная полтина поменяла хозяина.

— До пяти минут не дотянул, — укорил меня проигравший, — эх-ма!

— Хм… — не обращая внимания на них, дабы не расплескать пришедшие в голову рифмы, поднялся наверх, к Навроцкому.

— Боню встретил, — пояснил я, усаживаясь на подоконник в кабинете, — сейчас… да, листок дайте!

Ошалевший посетитель протянул листок, и я начал писать химическим карандашом — сперва медленно, а потом всё быстрее.

— … специфика работы, — слышу краем уха редактора, — бывает иногда, вдохновение находит. Я уж привык!

— Вот, — протянул я ему творение, читайте… можно вслух!