Кабирский цикл (сборник) - Олди Генри Лайон (е книги .TXT) 📗
Что же касается поведения, то тут обычным дэвячьего шута назвать было никак нельзя.
Язык не поворачивался.
— Фарр! Мой фарр! Вор! Держи вора! — Лунным Зайцем запрыгал «карлик» вокруг поэта, не подходя, однако, слишком близко.
Юродивый, что ли? — покосился на него Абу-т-Тайиб.
И решил пока не отвечать на странные выходки повредившегося умом незнакомца.
— Кто этот Аллахом обиженный? — вполголоса поинтересовался он у Худайбега.
Юз-баши лишь пожал плечищами: мол, живет здесь, в этой самой Манзан-Дурак, а кто такой — откуда мне знать?
Впрочем, ответ прозвучал.
Ответ внятный, доступный всякому, знакомому с человеческой речью; если только не принимать в расчет, что голос хирбеда Гургина звенел от напряжения и был готов в любой момент лопнуть.
— Это Кей-Кобад, мой повелитель, — сказал маг. — Это бывший шах Кабира.
Поначалу Абу-т-Тайибу показалось, что он ослышался.
Или Гургин свихнулся, устав от злоключений и потрясений.
Или…
— Я — Кей-Кобад! — гордо подтвердил носатый «карлик», выпятив грудь и снизу вверх, но в некотором смысле свысока оглядывая своих чудовищных приятелей. — Я не бывший! Я — шах! Вот мой фарр! — и он указал на Абу-т-Тайиба обличающим жестом; так купец указывает городскому судье на воришку, который стянул с прилавка отрез шелка на глазах у дюжины свидетелей. — Вор! Ты его украл! Верни немедленно! Мы повелеваем!
И тут поэт захохотал. Захохотал так, что веселому Утбе впору было позавидовать; он смеялся, утирая выступившие на глазах слезы, сотрясаясь всем телом, сгибаясь пополам и сладко похрюкивая, подобно нечистому животному свинье.
— Да забирай, забирай его к шайтановой матери! — с трудом пробилось сквозь смех. — Забирай! Если знаешь, как, — поэт мгновенно стал серьезным, — бери! Я отдам, мне не жалко! Бери! Ну?!
— Кей-Кобад знает! Знает! Он возьмет! — в руке отставного шаха серебряной рыбкой объявился острый кинжал. — Возьмет!
Юродивый шагнул ближе, Утба угрожающе поднял секиру, готовясь рубить без пощады — и вдруг тот, кто называл себя Кей-Кобадом, разом переменился в лице. На нем отразился детский, насмерть обиженный страх; человек попятился, заслоняясь рукой, будто от нестерпимого сияния тысячи солнц, и едва не выколол себе кинжалом глаз.
Но смотрел он при этом не на поэта и не на Утбу, а на что-то, находившееся позади них.
— Не надо! Не надо-о-о!!! Уберите… уберите его от меня! Не хочу!
Старый трюк.
У «детей Сасана» на такое не ловились даже сопливые плутишки.
И, тем не менее, даже не потому, что рядом стоял верный хург, а сам плохо соображая — зачем он это делает, Абу-т-Тайиб обернулся.
Глянув туда, куда указывал «карлик».
И увидел одного, хорошо знакомого поэту барана. С блестящим руном — и однозначно вызолоченными (или действительно золотыми?) рогами. Баран в грозном нетерпении бил раздвоенным копытом о камень, воинственно пригибал лобастую голову — и всячески демонстрировал намерение броситься на юродивого.
— А ну, прекрати мне это! — рявкнул поэт на наглого барана, понимая, что выглядит сейчас ничуть не лучше юродивого с кинжалом.
Баран скосился на Абу-т-Тайиба налитым кровью глазом, упрямо мотнул башкой и проблеял кучу бараньих возражений, явно не соглашаясь с шахским мнением.
— А вот я тебя сейчас на сикбадж пущу!.. — озлился поэт и потянул из ножен ятаган. — Эй, Утба, у нас там уксуса нет? — а то я баранинкой разжился!
Подобный оборот дела пришелся барану не по вкусу, и он, обиженно тряся курдюком, поспешил скрыться в ближайшей расщелине. Только тогда поэт обернулся к предполагаемому Кей-Кобаду — но «карлик» тоже успел за это время ретироваться и прятался, по-видимому, за надежной крепостью дэвьих спин.
— Ну что, твое шахское, собираемся? — как ни в чем не бывало поинтересовался Худайбег.
Поэт взглянул на мага, уже справившегося с первым потрясением; но Гургин только вскинул острый подбородок. Мол, не хирбедово дело: шахам указывать, куда им ходить, а куда — нет.
— Нахид там? У твоих парней?!
— У них, родимых, твое шахское! — Худайбег радостно заулыбался, совсем войдя в роль «пятнадцатилетнего курбаши». Талант у парня, дар Божий — сперва душегубами заведовал, теперь чудищами горными… кто на очереди?
— Этот человек — действительно Кей-Кобад, мой… э-э-э… мой предшественник? — Абу-т-Тайиб подошел к Гургину вплотную.
— Правота моего шаха неоспорима! Да, это он, о владыка, это он…
— …который безвременно скончался почти год назад в возрасте ста семидесяти девяти лет? — с явной издевкой закончил Абу-т-Тайиб.
— Воистину, скончался. Хотя сам я лично не присутствовал при его смерти, — чуть замявшись, ответствовал старец. — Но свидетелей и очевидцев было больше, чем достаточно, и у гробницы Кей-Кобада по сей день служатся поминальные молебны!
— Значит, лично не присутствовал? Ладно, старый хитрец, об этом у нас с тобой разговор еще будет — и очень скоро. А пока… Худайбег!
Звать юз-баши Дэвом при его «парнях» было как-то… неприлично, что ли?
— Здесь я, твое шахское! — преданно рявкнул Худайбег, отчего у Абу-т-Тайиба мигом заложило уши.
Будто опять по ущелью шел.
— Мы отправляемся в Мазандеран. Говоришь, тут недалеко?
— Рукой подать, твое шахское! Меньше, чем за полдня дойдем.
— Вот и славно. Тогда распорядись, чтоб они, — поэт хозяйски указал на дэвов, и те слаженно закивали, задвигали жуткими головами, — взяли часть нашей поклажи. А то лошадей у нас теперь на две меньше…
— Есть, твое шахское! — и Дэв принялся рьяно отдавать распоряжения. А обросшие шерстью утесы его не только понимали, но даже слушались!
Е рабб, путь в Мазандеран оказался изрядно веселее, чем предполагалось вначале…
Из-за скал доносилось блеянье — там возмущался жизнью Златой Овен.
Но на глаза не показывался.
Что с него возьмешь — скотина!
Как вскоре выяснилось, косматым носильщикам придется тащить ВСЮ поклажу путников — лошадям, уцелевшим после нападения Красной Дэвицы, дэвы уже успели благополучно свернуть шеи, посчитав животных своей законной добычей. Абу-т-Тайиб долго цокал языком, глядя на болтающиеся тряпками конские головы: этакой силище да иное бы применение!
— Зачем они это сделали, Худайбег? — тихо спросил поэт. — Лошадей не любят?
— Добытчики! — Худайбег многозначительно возвел очи горе, словно это должно было все объяснить.
И поэт не стал спорить: добытчики так добытчики.
Однако, сделанного не воротишь, а коней не оживишь — так что по-любому пора было двигаться в путь. Поклажу и конские туши дэвы распределили между собой, после чего Худайбег всем и каждому строго наказал: в сторону не отходить и ничего дорогой не терять.
