Люди Истины - Могилевцев Дмитрий (лучшие книги .TXT) 📗
– Да, – ответил Хасан.
– Отлично, – ибн-Атташ усмехнулся, – сколько времени тебе нужно на сборы?
– Час, – ответил Хасан.
Покинули деревню они, однако, лишь на следующий день. Ибн-Атташ захотел сходить на могилу Абу Наджма, а Хасану пришлось ждать полдня, пока родители наконец решатся отпустить сыновей, – тех самых двоих мальчишек, которых он твердо решил устроить в медресе. Ибн Атташ согласился помочь с устройством. Жалея мальчишек, Хасан не стал принуждать их родителей. В конце концов попросту купил их согласие за половину остававшихся у него денег.
Утром все четверо ушли из деревни по восточной дороге. Дул весенний ветер, и деревня на склоне казалась издали бурым утесом, заросшим свежей зеленью. На плоскогорье над могилой шорника развевался на высоком шесте одинокий белый флажок. Мир снова был огромен – и снова звал идти по его дорогам.
Хасан оглянулся в последний раз и, ткнув мула пятками, заспешил вниз.
Через много лет, глядя в лицо человека, привязанного к пыточному столбу, Хасан узнал, как именно погиб султан Альп-Арслан, – и в описании убийцы султана узнал спутника своей первой дороги, безымянного дервиша. Дервиш и ехал к султану затем, чтобы убить его. Но долго не мог подобраться близко. Следовал за ним, прибившись к войскам. Когда, отправившись в очередной поход на Хорезм, султан добрался до Самарканда, дервиш учинил потасовку в лагере и, схваченный стражей, выкрикнул, что хочет смерти султана. Злоумышлявших на жизнь султана по закону судил сам султан. Дервиша обыскали и, связав, привели к Альп-Арслану.
Тот, непревзойденный стрелок, взял лук и колчан и спросил:
– Вправду ли ты решил убить меня?
– Да, – ответил дервиш.
– За что же?
– За кровь моей крови на тебе, – ответил дервиш.
– Тогда по закону крови я сам убью тебя, и твоя месть умрет вместе с тобой, – сказал султан и велел развязать пленника.
Стража развязала дервиша и выпустила, наставив со всех сторон копья. Султан натянул тетиву. Отпустил, – и стрела почему-то пролетела мимо, унеслась прочь, пронизав шелк шатра. Султан мгновенно наложил на тетиву вторую стрелу.
В руках у дервиша вдруг оказались ножи. Вторая стрела воткнулась в землю, а дервиш, змеино извернувшись, нырнул под копья и, оказавшись рядом с султаном, воткнул оба ножа ему в живот. Тут же дервиша проткнули полудюжиной копий. Уже мертвого, вытащили наружу, рубили и топтали до тех пор, пока его тело не превратилось в месиво кровавых ошметков и осколков кости.
Султан умирал еще три дня, пожираемый горячкой и гнилью, расползающейся из пробитого живота. Смерть его была злой и черной.
6. Новый путь
Ибн Атташ устроил Хасана в доме раиса Музаффара. Прежнее жилище в квартале ремесленников давно уже было занято, да и ничего теплого не осталось теперь в этом скопище глинобитных лачуг на склоне. Очередное грязное, плотное, запыленное обиталище, забитое до краев мелочным существованием человечьей плоти.
На холме, в усадьбе раиса, было тихо. Даже птицы не нарушали покоя, о чем заботились четверолапые стражи, огромные, золотоглазые, ленивые и медленные под солнцем, но мгновенно смертоносные в тенях, среди ветвей. Они, как и прежде, встретили Хасана на крыльце, вальяжные и сонные. Но когда он приостановился, чтобы рассмотреть их, вдруг почувствовал у ноги теплое и шерстистое, огненно-рыжая мягкая морда вдруг потерлась о его колено.
И стражей прежних не было в этом доме. Вместо кряжистого дейлемита у ворот Хасана встретил тощий, развязный юнец, расслабленный и ленивый, похожий на кота. В его вялых движениях проглядывала та же грация, смертоносная и точная.
Спал Хасан в крохотной комнате с окном на восток. Просыпался, пил чай, закусывая лепешкой, гулял в саду. Вкус пищи так и не вернулся к нему. Рассудком знал, что существуют в мире лакомства, существует сотня видов пилава, кефти, кебаба, супов, сыров и сдобы, – но тело не нуждалось в них и не хотело их, довольствуясь простым. Зато проснулся голод к книгам. Хасан поглощал их, как гурман обед, – медленно, смакуя каждую частичку, каждое слово, – и искренне огорчался неуклюжести автора, неспособности подперчить, заострить нужное место, вовремя слить воду. Среди пишущих настоящих мастеров было куда меньше, чем среди поваров. К тому же на кухне нельзя сфальшивить, – горечь медом не спрячешь. А на страницах множество пишущих пытались замазать сладким велеречием явную ложь. И все, почти все не чурались воровства, – крадя и чужие мысли, и чужое имя, без стеснения подписывая свои каракули именем мастера. Как будто лицо, выглядывающее из строчек, можно спрятать. В библиотеке раиса значилось двенадцать книг Насира Хусроу, – но Хасан без труда определил, что великому Насиру принадлежат лишь две из них. Слогу его, чистому и кристально ясному, подражать не мог никто. И писал он только на фарси. Зачем же человек такой силы ума, такого знания, спрятал себя от мира в горах, где застыло время и куда добраться было труднее, чем до морей за страной Шин, где вода желта как лихорадка? Зачем ушел проповедовать горцам, оставлявшим жертвы камням на каждом перевале? Хасан думал – и перед его глазами вставали призраки гор, уходящих в небо. Белых, залитых льдом, закрытых вечным снегом вершин. Там не было жизни. Там жила только смерть, холодная и равнодушная. Быть может, на ее краю открывалось все знание земной жизни, как в последние предсмертные минуты?
Временами его звал к себе раис – рассказать о сельджукских делах и дрязгах и обучить, куда ходить в столице и с кем заводить знакомства. Неспокоен был сельджукский мирок. Тюрки могли победить в седле, – но править из седла они не могли. Пусть султан их принял пышный титул, оглядываясь на прошлое, на великих шахиншахов, на Газневидов, прилежно им подражавших, – но для своих воинов, для диких степняков, живших драчливыми кланами, объединявшимися лишь под рукой сильного вождя, он так и остался удачливым воеводой, с властью, которая держалась лишь на победах. Да сельджуки и ислама по-настоящему не приняли, по-прежнему поклоняясь сонмищу бесов и божков и с благоговейным ужасом глядя на трясущихся в трансе дервишей, – будто на знахарей их стойбищ, камлающих, надышавшись дыма священных трав. Каждый бек полудюжины оборванных головорезов считал себя ровней султану, – и обуздать их у султана никакой возможности не было. Ведь они, в конце концов, и составляли его войско. А после падения Газневидов в Иран кинулись десятки их, хищных, изголодавшихся, хватающих все то, на что только падал их жадный взгляд. Самых разбойных приходилось улещивать и подкупать, поселяя вблизи румийских границ, – пускай грабят вдосталь, если смогут. Хитроумные румийцы тут же перекупали их, нанимали в войско, – и бросали против своих же собратьев. В недавней битве при Манцикерте тысяча голодранцев из племени Уз удрала вовремя и осталась в живых. Полк тюрков-наемников, дравшихся рядом с императором румийцев, окружили и перебили до последнего человека. А потом Альп-Арслан приказал найти и вырезать их стойбища.
Страна султанов была на самом деле как лоскутное одеяло, и каждый лоскут злобно грызся с соседними. Страну страной делали великие визири султанов. Те, кто помнил Газневидов, кто был сведущ в старой мудрости и знал, что станет с базарными ценами, если портить монету медью. И величайшим из них был визирь нынешний, Низам ал-Мулк Абу Али ал-Хасан ибн Исхак ал-Туси, делатель государей, своими руками пропихнувший молодого Малик-шаха на престол вопреки старшинству, истинный хозяин Великого Ирана. Происхожденья он был самого скромного – отец его при Газневидах собирал налоги по деревням. Когда пришли тюрки, отец увез юного Низама из Нишапура на запад, в родной Багдад. Но юноша, уже успевший повидать жизнь и учившийся на диво скоро, уже понял, за кем сила, – и вернулся в Хорасан на службу к новым хозяевам. Там он и встретил молодого Альп-Арслана, еще не султана, а всего лишь командира тюркского войска в восточном Хорасане. И сделал его султаном – головокружительной интригой, отправившей главного соперника в изгнание, а потом и лишившей его головы.
