Время Бесов - Шхиян Сергей (серии книг читать бесплатно txt) 📗
— Тихо, товарищи! — перекрыл общий гам товарищ Август. — Сегодня в кашу товарищ Ольга добавила четыре золотника лампадного масла! Ура, товарищи!
— Ура! Ура! — вяло откликнулись коммунары.
— Да здравствует мировая революция! — закричал теперь уже секретарь партячейки Краснов и, распахнув свой полушубок, запрокинул вдохновенную голову и запел!
Смело товарищи в ногу, духом окрепнем в борьбе,
В царство свободы дорогу грудью проложим себе!
Коммунары, то ли вдохновленные строгим величием революционной песни, то ли золотниками масла в каше, все как один поднялись с мест и дружно грянули:
Вышли мы все из народа, дети семьи трудовой,
Братский союз и свобода — вот наш девиз боевой!
Глава 6
— Всё, я немедленно уезжаю! — сказала Ордынцева, как только я вошел в нашу каморку.
— А что, собственно, случилось? — спросил я — Это ты из-за диспута?
— Как будто ты сам не понял, они нарочно сорвали обсуждение!
— Ну, ты даешь! — восхитился я. — А как, по твоему, мы, большевики, пришли к власти? На сплошном жульничестве и популизме Проиграли выборы в учредительное собрание и, чтобы не упустить власть, устроили государственный переворот.
Это Даша знала лучше меня, сморщилась, как от зубной боли, и комментировать не стала, единственное, что спросила:
— Что такое популизм?
— Это когда обещаешь отдать фабрики рабочим, землю крестьянам и тут же все отбираешь. Говоришь «долой войну» и устраиваешь всеобщую мобилизацию.
— Но в этом была тактическая необходимость!
— Вот потому, что для вас всех такая необходимость важнее данного слова, мне и все равно, какая группировка сделается первой и перережет конкурентов.
Должен сказать, что с мозгами у Ордынцевой, кажется, было все в порядке. Во всяком случае, она не бросилась на меня с кулаками отстаивать белые ризы своих эсеров, только грустно констатировала:
— Без тактических хитростей в революции победить невозможно.
— Тебя так сегодня и победили. Краснов устроил клоунаду и выиграл.
— Но, — начала говорить она, потом, видимо, вспомнила, как секретарь партячейки добивался поддержки коммунаров, улыбнулась и только махнула рукой — Все равно мне нужно уезжать, здесь делать больше нечего.
— Знаешь, что, — сказал я, прямо глядя ей в глаза, — у меня очень большие планы на сегодняшнюю ночь.
Ордынцева посмотрела на меня, смутилась, но не возразила.
— К тому же сейчас выезжать уже поздно, в Троицк мы доберемся только поздно вечером. И еще я хочу попробовать провернуть одно дельце.
— Что за дельце? — спросила Даша, не возразив против остального.
— Мне нужно как-то легализоваться. Пока я жил в деревне, все мои партийные документы устарели.
— Ты что, хочешь получить здесь новые документы?
— Именно.
— Я все сама организую, когда вернусь в Губком.
— Думаю, там мне светиться не стоит, — сказал я. — Тем более связываться с проигрывающей партией.
— Знаешь, товарищ Алексей, ты говоришь столько новых для меня слов, что я иногда думаю, что ты не тот, за кого себя выдаешь!
Я не стал выяснять, что она имеет в виду, перевел разговор на частность:
— Что ты не поняла из того, что я сказал?
— Я все поняла, но почему ты сказал, что не хочешь светиться? Я никогда не слышала такого выражения.
— Я не всегда жил в глухой деревне, а в нашем городе все так говорят.
В каком городе я жил, Ордынцева, слава богу, не спросила. Спросила другое:
— Как ты собираешься получить новые документы?
— Коррумпируя партийных лидеров, — ответил я. — Это тоже тебе не понятно?
— Понятно, я кончила гимназию.
— Вот и прекрасно, сейчас я отремонтирую сапоги и произведу товарообмен.
Сапоги погибшего командира продотряда после того, как я их слегка распотрошил, валялись у нас под топчаном. Я не стал выделываться, прибил ручкой нагана старыми гвоздями оторванные каблуки и отправился к местной красавице, кладовщице Ольге.
Кладовая коммуны находилась не в церкви, а в бывшем доме священника. Здесь, как и везде, был полный разор, грязь и запустение. Мебели от старых хозяев не осталось, ее или сожгли в печах или разворовали. Жила Ольга скромно, по-пролетарски. Из подручного материала местные умельцы сколотили стеллажи и лавки, и на этом меблировку завершили. Никаких барских затей и излишеств в комнате, в которой обитала кладовщица, не было, пара лавок, помойное ведро и гвозди в стене вешать одежду. Сама красавица покоилась на широкой лежанке, укрытая какой-то ветошью. Когда я вошел, Ольга лениво повернула голову и слегка подвинулась к стене, освобождая возле себя место. Видимо, решила, что я одумался и пришел за обещанной порцией любви.
Я поздоровался и от порога вступил в деловые переговоры.
— Меняю сапоги на два литра самогона!
Ольга рассеяно посмотрела на меня, на сапоги, и, отбросив прикрывающую формы ветошь, спустила с лежанки толстые ноги в валенках с обрезанными голенищами.
— Хочешь, я тебе за них лучше дам, — предложила она без особого интереса к вопросу.
— Два литра, — твердо сказал я. — Не хочешь, как хочешь, понесу в село.
Женщина помолчала, потом протянула руку за сапогами. Я, тоже молча, их отдал. Она внимательно осмотрела кожу, поколупала ее ногтем, отметила для себя распоротую подкладку и аккуратно поставила опорки рядом с собой на лежанку. После чего сказала:
— Два.
— Согласен. Можно в одной бутылке.
— Чего в бутылке? — не поняла кладовщица.
— Как чего? Самогон, два литра.
— Какой самогон? Дам два раза.
Обижать пренебрежением женщину было недостойно настоящего мужчины, но выбора у меня не было, тем более что отношения у нас складывались не романтичные, а сугубо деловые, и я, теряя к себе уважение, отказался:
— Мне нужен самогон.
— Три, — начала торговаться красавица.
На этот раз сомнений, что она имеет в виду, у меня не было, и я только покачал головой.
— Четыре! — твердо сказала Ольга, — это моя последняя цена.
— Нет, — так же твердо сказал я и протянул руку за сапогами
— Пять, и два раза делай, что хочешь! — чуть живее предложила она, придерживая сапоги рукой.
— Полтора литра, меньше никак нельзя, — оставив наизаманчивейшее предложение без обсуждения, пошел я на уступки. — Только не разведенного, слабый не возьму!
— Чего-то я тебя не пойму, товарищ, — удивленно сказала кладовщица, — чего тебе еще нужно?
— Мне нужен самогон.
Ольга посмотрела на меня уничижающим взглядом, так, как смотрят на мужей жены, когда прозревают на их счет после нескольких лет счастливого супружества, но еще пытаются найти в супругах хоть что-то человеческое, и обреченно произнесла:
— Ладно, пять раз и три раза по-хранцузски.
— Полтора литра! — упрямо сказал я и потянул к себе сапоги.
Ольга их не отпустила, напротив, прижала к мягкому боку.
— Сапоги-то доброго слова не стоят!
— А кожа какая! Дореволюционной работы! Им новые подошвы прибить, подлатать, подшить, почистить ваксой, лучше новых будут!
— Подошвы то дырявые, а где новые взять? — возразила она, — Все нитки сгнили. Ладно, пусть, шесть…
— Мне это без надобности, — окончательно прекратил я такое направление торга, — как я есть раненый на фронтах империалистической войны.
— Куда ранетый?
— Туда и раненый
— Ишь ты! Покажи!
— Нечего показывать, все бомбой оторвало.
— Надо же! Чего в жизни не бывает! А я-то думаю, чего это ты такой бестолковый1 А оно, вон как, ранетый! Ишь ты, бедолага! Как же ты теперича? Самогон говоришь? Дам я тебе самогона, целую четверть дам. Сапоги-то и, правда, знатные, недаром Телега их хотел зажилить.
Такой резкий переход от циничной алчности к сердобольности меня обезоружил, а Ольга, скорбно глядя на меня, продолжала сочувствовать:
— Как же в таком разе, без запою, оченно понятное дело. Каково мужику без этого дела? Вот что война проклятая наделала!
