Характерник (СИ) - Ли В. Б. (книги без сокращений .txt) 📗
Сечевая Рада (Войсковой Круг) состоялась в конце апреля 1672 года, через неделю после моего приезда, съехались все казаки, входящие в товарищество. С утра довбыши-барабанщики забили в литавры, казаки собрались по куреням на майдане в круг с обнаженными головами. Меня тоже призвали, в свой курень, как достигшего взрослого возраста. В центре круга встал хорунжий (знаменосец) с войсковым знаменем, из канцелярии вышла войсковая старшина - Войсковой судья, Войсковой писарь, есаулы, за ними куренные атаманы. Став под знамя, они тоже сняли шапки и отвешивали поклоны на все четыре стороны. Затем Войсковой судья, как первый после кошевого старшина, во всеуслышание объявил, по какой нужде собралась Рада. Он рассказал то, что мне уже поведал наставник, только добавил, что из Батурина, где задержали кошевого, его уже отправили в Москву на царский суд. А после вопросил, что же делать нам, сечевому товариществу?
Сразу после этих слов молчание, с которым казаки выслушали речь старшины, взорвалось криками возмущения, всеобщим недовольством. Выждав минуту, Войсковой судья поднял руку, собравшиеся постепенно унялись, вновь наступила тишина. После ведущий Раду веско заметил:
- Братья-казаки, криком делу не поможешь. Нам надо крепко подумать, как выручить своего атамана. Оставлять его в беде мы не можем, но и идти против Московского царства, силой отбивать Ивана Дмитриевича, тоже. Посему выступать только с резонным словом и не сразу всем, а по одному, поднимайте руку, я вызову.
Из массы желающих выступить первым он дал слово крепкому жилистому казаку лет сорока:
- Говори, Михаил Степанович, Круг слушает тебя.
Казак степенно вышел на свободное место, разгладил усы, потом громким басистым голосом заявил:
- Братья-казаки! Коль руки у нас повязаны, то остается обратиться с челобитной к царю. Надо отправить в Москву ходоков от товарищества, свидеться с государем, убедить его в лживости навета. Порукой верности наших слов будет грамота от общества, которую нам надо всем миром написать и заверить собственноручно. Готов сам отправиться с докукой к царю.
Казаки одобрительными криками: Верно, Михаил Степанович, - поддержали собрата, последующие выступающие в основном согласились с первым предложением, вносили свои дополнения и уточнения. Войсковой судья подвел итог всеобщего мнения и предложил выбрать ходоков от Сечи и составить грамоту, которой немедля займется Войсковой писарь и огласят на Раде для одобрения. Все согласились, началось выдвижение делегатов. Меня как-будто осенило, подтолкнуло что-то, неожиданно для себя поднял руку и громко, на весь круг, выкрикнул своим ломающимся баритоном:
- Федор Максимович, дозвольте слово молвить!
Судья недоуменно посмотрел на меня, что это за молодой казак, осмелившийся вмешаться во взрослые дела, потом вспомнил, с улыбкой ответил:
- А, тот самый лихой джура, взявший коня на Покров! Ну, говори, только по делу, не мешкая, не допекай старших.
Выхожу из круга на середину, представляюсь: Казак Капуловского куреня Иван Свирьков, - а после продолжаю:
- Господа лыцари, прошу направить в Москву с ходоками и меня. Я ученик характерника, могу уже многое. В Москве наших ходоков, думаю, ждут препоны, особенно, если против Ивана Дмитриевича строят козни власть имущие, просто не допустят к царю. Я своими еще скромными способностями смогу как-то помочь казачьему братству в сим деле, повлиять на царских дьяков, ведающих приемом к государю.
Войсковой судья и казаки молчали после моих слов минуту, а потом кто-то крикнул: А ведь дело говорит молодой, есть толк в его речи!
Круг принял мое предложение, меня тоже включили в делегацию. В нее всего вошли семь казаков во главе с есаулом Василием Крыловским, все в возрасте, степенные, так что я как самый молодой исполнял при них всякие хлопоты, связанные с поездкой. Рада еще приняла челобитную грамоту, составленную Войсковым писарем с небольшими добавлениями, в канцелярии выправили нам подорожную грамоту. Снарядились в путь, каждый одвуконь, я взял Яшку и Крепыша, хотя наставник предложил вместо молодого жеребца своего гнедого, но все же решил по своему, надо коня приучать к дальним походам. Выучку Крепыш прошел успешно, с ним у меня отношения наладились сразу, да и Яшка привык, примирился с новичком. Едва успел заскочить к Кате, распрощался с родными и, нагруженный домашними припасами, отправился со всеми в долгий путь.
Нас сопровождают три десятка казаков, путь небезопасный, татей и других лихих людей на дорогах хватает, да и после недавно подавленного мятежа Степана Разина в степи еще много неприкаянных его соратников, занимающихся разбоем. Часть из них прибилась к Сечи, кошевой принял их, что добавило повода недругам Сирко очернить его перед царским двором. Как мне объяснили бывалые казаки, дорога наша лежит до Полтавы, оттуда направимся по тракту через Сумы, Рыльск и Севск к Брянску, дальше на Калугу и до самой Москвы. Путь длиною 1200 верст, времени уйдет около месяца и то, если дороги не развезет. Сейчас, в апреле, в степи дороги больше сухие, в низинах и балках еще грязь, а как выпадет на Брянщине, пока неведомо. Но к тому сроку должно подсохнуть, так что особых трудностей в дороге не должно быть.
До Полтавы добирались недолго, за пять дней, путь всем известный и накатанный. Отдохнули день в гостином доме, утром отправились в Сумы, недавно построенную крепость в Слобожанщине. Дорога еще малоосвоеная, редкие хутора, не обошлось без стычек, схватились с лихоимцами, не побоявшимися напасть на сильный отряд. Мы их побили и рассеяли, но и у нас есть раненые и убитые, мне пришлось заняться лечением пострадавших, пятерым из них помог, двое умерли, слишком серьезные ранения. Похоронили погибших, в ближайшем хуторе оставили пораненных, сами отправились дальше. В Сумах не стали задерживаться, набрали свежих продуктов и отправились к следующему городку-крепости, Рыльску, на Черниговщине. Здесь нас задержал на два дня местный воевода, сносился со своим начальством в Новгород-Северском, с неохотой отпустил. Казаков здесь не очень любят, много лиха они принесли в свое время, да и ныне иногда пошаливают.
Дальше путь прошел без подобных задержек и недоразумений, хотя местный люд косился на нас и сторонился, глядя с опаской как на разбойников, кем по сути казаки и являлись, особенно во времена смуты. Тогда именно запорожские казаки бесчинствовали больше других, сжигали города и поселения в этих краях, вырезали православных, и ратный и мирный люд, прислуживая посполитам и всяким самозванцам. Память у людей долгая, до сих пор пугают детей чубатыми извергами. Так что отношение к нам понятное, во мне зреет стыд за свой народ, к которому я сейчас себя причисляю, да и пустил я корни в нем, любимая жена, дети. Мои сотоварищи же, напротив, нисколько не расстраиваются, бравируют своей удалью перед местными. Не уступают дорогу встречным, ни конным, ни пешим, коней своих не сворачивают, а едут прямо на них. Хорошо еще, что руки не распускают, не пускают в ход свои нагайки, если кто-то замешкается перед ними, хотя чувствую, такое желание есть, только опасаются отместки, да и есаул приказал москалей не задирать.
В Москву мы прибыли в начале июня, устроились в одном постоялом дворе у Чертольских ворот недалеко от Москвы-реки. Район тихий, одноэтажные деревянные дома, нередки здесь пожары, но быстро отстраивается после них. На следующий день отправились в Малороссийский приказ вызнать судьбу кошевого, что с ним, где он. Нас принял глава приказа Салтыков Пётр Михайлович, дородный боярин лет шестидесяти, он поведал, что по указу государя Сирко отправлен в ссылку в Тобольск. На вопрос есаула, может ли государь Алексей Михайлович принять сечевое посольство с челобитной грамотой, боярин ответил, что царь не примет, дюже зол на изменника, а грамоту оставить ему, при оказии передаст государю.
На настояние нашего старшего, что товарищество поручило встретиться с сами царем и дать ему ручательство казаков, Салтыков бросил, что ни он, ни наше посольство государю не указ, возжелает встречи, тогда и примет. А год уйдет или более, того он сам не ведает и чинить докуку царю не будет. Если казацкое посольство готово все это время смиренно ждать царской милости, то так тому и быть, неволить он не будет. Всем казакам стало понятно, что Салтыков нас к царю не пустит, по своим ли интересам или велению самодержца, других влиятельных лиц. Сам, без указки есаула, навожу на боярина свое поле, приступаю к подавлению воли, через несколько несколько секунд с его лица пропадает злорадная ухмылка, возникает вначале недоумение, а затем безразличное выражение. На вопросительный взгляд есаула, обращенного на меня, показываю ему пальцем знак молчания, сам начинаю расспрос Салтыкова:
