Низвергатели легенд - Мартьянов Андрей Леонидович (книги хорошего качества .TXT) 📗
Лошадь всегда чувствует, когда человек ее боится или попросту не умеет с ней обращаться. Гунтер, когда собирались выезжать из Джарре, быстро уяснил, что можно опозориться на весь свет и невероятно уронить достоинство своего рыцаря (да и свое собственное), если вдруг выяснится, что человек, именующий себя оруженосцем сэра Мишеля, не способен ездить верхом. За пару недель, проведенных в Нормандии, Гунтер специально катался вместе с Казаковым на лошадях, однако тот, хоть и проявлял максимальное старание, по сей день конскому племени не доверял. Понятно, что лошадь – это отнюдь не автомобиль и более похожа, если подходить футуристически, на мотоцикл, но сей «мотоцикл», во-первых, живой, во-вторых, имеет свой характер и далеко не всегда ангелический.
– Не дай Боже, свалишься, – шипел Гунтер Сергею. – Бед не оберешься. Подожди, я тебе сам скотинку подберу.
Подарок Роже выражался в трех, одинаковой каурой масти, зверюгах, различиаемых только по оттенку колера и белых пятнах на лбу да груди. Порода лошадей, как и все на Сицилии, была жутко смешанная – сэр Мишель, оглядевший средства передвижения глазами знатока, сказал, будто в них соединены арабская, иберийская и еще черт-те знает какая крови, но ездить на этом можно. Хорошо рыцарю – сэр Мишель сел в седло едва ли не раньше того, как начал ходить. Кстати, самым блестящим рыцарским шиком в нынешние времена почиталось умение запрыгнуть в седло, не касаясь стремян, да еще будучи при полном вооружении.
Казакову досталась наиболее спокойная (со всех точек зрения) лошадка, стойко перенесшая смену владельца и определенную неумелость нового хозяина. Однако сколь бы меланхоличной не была эта тварь, мессир оруженосец через пару часов начал недвусмысленно привставать на стременах и ненавязчиво интересоваться у Гунтера, далеко ли до Мессины. Германец, используя (чтобы не дай Бог, не поняли сицилийцы и сэр Мишель) слэнговый английский, объяснил, что в седле ни в коем случае не сидят мешком, ибо последствия проявят себя в виде, pardon, стертой задницы. Что, собственно, и произошло. Никто, однако, ничего не заметил. Приятели и родичи Роже либо оказались людьми вежливыми, либо действительно настолько маялись головной болью, еще более усиливающейся при жаре, что их взгляды не обращались на недотепу-оруженосца.
Лишь один человек чувствовал себя отлично, хотя выпил не меньше других. Тот самый седой мессир по имени Ангерран де Фуа, загорелый старикан с глазами отъявленного хулигана – знакомец шевалье де Алькамо ехал впереди, изредка напевал на незнакомом языке (похоже, на арабском) и разглядывал окружающий мир с невинным и заинтересованным видом неожиданно состарившегося младенца.
Выяснилось, что Ангерран, чьи владения находились в Святой земле, путешествовал по Европе и буквально только что прибыл на купеческой фелюке из Пор-Сен-Луи-дю-Рон, небольшой гавани, стоящей в устье Роны на самом юге Прованса. Ранее мессир де Фуа, судя по его обмолвкам, навещал родственников в Лангедоке, что неудивительно, ибо баронство Фуа являлось одним из самых крупных ленных владений графства, управляемого мессиром Бертраном де Транкавель, графом Редэ. Теперь Ангерран хотел завершить некоторые дела в Мессине, а затем отбыть на свою вторую родину, в Палестину.
Мишель, превозмогая то, что Казаков называл непонятным словом «bodun», моментально набросился на господина де Фуа с расспросами: что нынче в Святой земле? Как война с Саладином? Что происходит под Аккой? Если ли надежда отбить у сарацин Иерусалим и так далее…
Ангерран отвечал вежливо, подробно и обстоятельно, однако восторженный сэр Мишель пропускал мимо ушей то, что быстро привлекло внимание Гунтера. Пожилой рыцарь говорил очень странным тоном. Вроде бы серьезно, но в то же время саркастично и чуть насмешливо. Ирония, как известно, есть более не фигуры речи, но фигуры мысли, сопровождаемые соответствующей интонацией; Мишель же по молодости и горячности в стремлениях различать таковые пока не умел. И выходило так, что Ангерран де Фуа, рассказывая о короле Гвидо, Тивериадской битве или сдаче Иерусалима, произносил вроде бы правильные слова, но было непонятно, что кроется на самом деле в его голове и отчего любая фраза звучит двусмысленно.
«Просто старый циник, который слишком много повидал на своем веку, – решил Гунтер. – Видывал я таких, еще у нас в Рейхе. Ветераны Первой Мировой, особенно офицеры, пережившие Верден, Ипр или оккупацию Украины, разговаривали точно также. Они доблестно воевали, видывали крови поболе, чем я – воды, а потом выяснилось, что все их старания, жертвы и победы ничего не стоят. Власть в стране захватили ублюдки – не вижу никакой разницы между нашими веймарскими демократами и Ги де Лузиньяном, одинаковые ничтожества: профессиональным и доблестным во всех отношениях воякам дали понять, что сражались они зря, а затем просто о них забыли. Ангерран, если судить по возрасту, участвовал еще во Втором крестовом походе, между прочим».
На ходу Гунтер поделился своими мыслями с Казаковым, и тот, отвлекшись от причиняющего неприятности жесткого седла, понимающе хмыкнул:
– И у нас было то же самое. Отлично понимаю дедулю. На старости лет до него дошло, что правители сплошь и рядом предают простых солдат и кладут их жизни только ради того, чтобы набить свои кошельки, наполнить банковские сейфы деньгами, брюхо – омарами, а постели – шлюхами. Блин, ничего не меняется! Крестоносцы, которым все опостылело, но которые идейно воевали за свою веру. Ваши германские юнкера, которым отказали в завоеванной победе и послали чистить ботинки купчишкам после Версальского мира. Наши, российские, войны конца века на востоке и Кавказе… В моей стране о победителях тоже забыли, как только они стали не нужны… Не могу понять, отчего проходят столетия, а психология человека не двигается с места?
И все равно Гунтер неким шестым чувством бывшего военного-профи ощущал: Ангерран де Фуа, невзирая на возраст, заметный скептицизм и незамысловатую маску путешествующего по Европе дворянина из Палестины, ох как не прост. Рассудим логически – почему приехавшего из Франции путника встречают с такой помпой, отчего было заранее условлено место встречи, наконец, эта непонятная оговорка Роже, явно, чисто спьяну, пытавшегося назвать палестинца другим именем…
«Паранойя, – вздохнул про себя Гунтер. – Мания подозрительности. Заразился от Сержа. Кругом одни враги, в кустах разбойники с арбалетами, а встреча с Роже была подстроена родственниками Лоншана, жаждущими вернуть уворованные алмазы. Бред какой… Мало ли какие дела у людей! Торговля, контрабанда, политика, все, что угодно! Может быть…»
– Может, этот седоволосый, – словно поддерживая, подал голос Казаков, – в Сицилию гашиш переправляет. Нам-то что за дело? Мафия, она и есть мафия, даже с поправкой на восемь долгих столетий.
– Один к одному мои мысли, – тяжко выдохнул германец. – Ты был прав, ничегошеньки мы о здешних нравах и делах, что темных, что светлых, не знаем. А если и узнаем, то дорогой ценой.
– Вот вроде бы, – с нотками язвительности в голосе сказал Сергей, – ты закончил военное училище. На мой взгляд, в вашей армии, как и во всей Германии, главнейшим словом любого устава должно быть слово Ordnung. Порядок. Три раза Порядок. Мы кто? Оруженосцы. Младший командный состав. Так что изволь слушать то, что говорит непосредственный начальник. Не надо думать, надо исполнять. И в то же время слушать и смотреть в оба. Ясно?
– А то я без тебя это не знаю, – ответил германец. – И вообще, подобными словами ты меня наводишь на очередные параноидальные размышления. Человек, работающий с машинами, простой инженер, редко выражается столь яростными прусскими формулировками, более подобающими капралу армии Фридриха Великого. А, герр капрал?
– Ну, допустим, не капрал… – ответил Казаков и поморщился, когда лошадка скакнула особенно высоко, преодолевая какую-то неровность на дороге. – Я ведь тебе говорил, что в учреждении, где я работаю… работал, слово «техник» подразумевало под собой предельно обширное поле деятельности. Потом как-нибудь расскажу. Когда приедем. Признаться, это чертово седло меня уже достало.
