Бездна голодных глаз - Олди Генри Лайон (книги без регистрации бесплатно полностью .txt) 📗
— Ай, абрикосовый, Катя все знает, все ска…
Впервые увидел, как цыганки бледнеют. Щеки пеплом засыпало. Лоб — в синеву. Под левым глазом жилка ударила пульсом. Чуть ребенка в реку не швырнула. И бочком, бочком от меня.
Странный кураж поджег сердце. Будто окурок — мешковину декораций.
— Стой! Стой, говорю! Гадать будем!
Рукав ее блузки оказался тонким, но прочным.
— Пусти! Пусти, абрикосовый!
— Ах, абрикосовый? Все, значит, яхонтовые, все брильянтовые, а я абрикосовый?! Гадай, Катя! На!
Свободной рукой рванул из кармана червонец. Последний. Чуть не рассыпал мелочь.
— Пусти!
— Гадай! Кому сказано!
Тут старуха Изергиль подлетела. Юбки — радугой, в лошадиных, вывороченных зубах — темная палочка «More». Хорошо живут, кучерявые…
— Джя! Джя! — это она к молодой. Беги, мол.
Следом детвора: стайкой. Еще три бабы. Нет, четыре. И два мужика. Целый табор. Сейчас будут в небо уходить. Червонец в руке мокрым показался. Выпустил я Катину блузку. А кураж не гаснет. Все утреннее раздражение в одно сошлось. Не хочешь мне гадать, красивая? Будешь!
Темно кругом сделалось.
Уютно.
И твердый бархат кресла за спиной.
Мост через реку, выше Благовещенского базара. На тротуаре сидит безногий нищий, рядом женщина торгует шнурками и средством от насекомых. Дальше — лотки с игрушками, сигаретами, батарейками для бытовой техники. Возле арки, ведущей к оптово-промышленным рядам, толпа цыган окружает Валерия Смолякова. На заднике блестит купол колокольни и темно-синий плакат рекламы «Winston: скажешь, у меня нет вкуса?!».
Девица с плаката, похожая на скурвившуюся Золушку, строит зрителю глазки.
1-Й ЦЫГАН (набычась ). Зачем кричишь? Зачем держишь? Разойдемся по-хорошему…
Валерий закидывает рюкзак повыше, спиной пятясь на авансцену. Ярко-красный рюкзак с белой надписью «Marlboro» собирает на себя внимание, мешая отвести взгляд. Цыгане, как приклеенные, движутся следом. Галдят дети. Поверх гомона, из турели малых колонок, размещенных высоко, у самых падуг, медленно возникает знакомая по фильму «Табор уходит в небо» мелодия. «Я умираю, мама» в исполнении Тахира Боброва.
Остро вспыхивает, захлебываясь, соло гитары, чуть позже — плачущий голос.
1-Й ЦЫГАН. Разойдемся, да?
ВАЛЕРИЙ. Пусть гадает! Я ей ручку позолочу!
2-Й ЦЫГАН (монотонно, без интонаций ). Хочешь, денег дам? Хочешь? Денег…
СТАРУХА. Катька-дура! Дура! Слепая дура…
ВАЛЕРИЙ (близясь к истерике ). Гадай! Что было?! Что будет?
СТАРУХА. Ой, дура… ведь видела же!..
ВАЛЕРИЙ. Что?!
Гаснет рампа. Левый выносной прожектор берет в круг двоих: Валерия и 1-го цыгана. Остальные люди становятся безликой массой. Из кулис добавляются статисты, растворяются во тьме, наполняя пространство дыханием.
Издалека плачет скрипка.
В зале, у боковой двери, тускло светится оранжевый плафон с надписью «Аварийный выход».
1-Й ЦЫГАН. Отпусти девку…
ВАЛЕРИЙ (скидывает рюкзак к ногам, долго хохочет ). Я что, держу? Держу?! Я?!
1-Й ЦЫГАН. Отпусти… Возьми меня.
ВАЛЕРИЙ. Спляши, кудрявый! Спляши мне! Тогда отпущу! Все пляшите! Все!!!
Мелодия плавно переходит в плясовую. Тонкие, резкие лучи «пистолетов», затененных цветными фильтрами, шарят по толпе. В их мелькании люди начинают двигаться: топают, шевелят руками. В такт музыке — нервно, зло — кричит младенец на руках танцующей Катьки. Толпа статистов пляшет: со скучной неистовостью. Калейдоскоп бликов, взмахов, жестов. Языками пламени бьются алые рубахи, создавая иллюзию адского костра. Стихия пляски постепенно захватывает всю сцену, кроме оазиса неподвижности вокруг Валерия. Он напоминает гвоздь в кипятке.
Кое-кто из танцоров падает, продолжая дергаться на полу. 1-й цыган — растерзанный, хромающий — не прекращая пляски, как заведенный, вырывается из общей массы. Падает на колени. Вздрагивая от навязанного ритма, ползет к Валерию.
В музыке возникают жесткие, металлические диссонансы.
1-Й ЦЫГАН. П-пусти… пусти-и-и!..
Валерий смеется и начинает бить цыгана ногами. Один за другим гаснут «пистолеты». Остается один: густо-красный.
8
— Что? Что случилось?
— Да цыганва, м-мать их… Пацана одного на бабки поставить хотели. Набежали, с-саранча: дай, погадаю! Позолоти ручку! А пацан, блин, крутой…
— Так им и надо! Кто б всю ихнюю породу…
— Та вы, товарышу сержант, спiзнылысь! Усе, гаплык…
Я обернулся уже у самого входа в метро. Рюкзак, подхваченный наспех, немилосердно оттягивал левое плечо. На мосту расходились люди, Бурсацкий спуск выглядел тихим и ленивым, словно объевшийся кроликами удав. На ступеньках Академии культуры толстоногие студентки громко обсуждали какую-то «лярву-Светку». Никто не гнался за мной. Никто меня не преследовал. А мне по-прежнему хотелось бежать.
На станции царила прохлада.
Поезд пришел сразу.
Выйдя на Пушкинской, я взял пива в окошке кафе «Тайфун» и присел за крайний столик. Спокойно, Валера. Спокойно. Самое удивительное, что подобные уговоры оказались нужны, как мертвому припарки. Я чувствовал себя вполне спокойно, и это было чудней всего. Тогда, скандаля в столовой с Наташкой, я вообще не заметил странного надлома сознания. Прошло мимо, вскользь; выпало из памяти, едва успев туда нырнуть. А сейчас я помнил все.
Сцену.
Прожекторы.
Тщательно поставленную пляску. Сколько ж на нее репетиций угробили?..
И себя помнил. Не на сцене. Нет. В зале. Пятый ряд, третье место направо от прохода. Премьера, наверное, — полный аншлаг, яблоку некуда упасть. Плечи соседей, мощный, коротко стриженный затылок впереди. Тетка-капельдинер притулилась сбоку, на табурете, под «аварийным выходом» — смотрит, затаив дыхание. И я смотрю. И все смотрят. А на сцене…
Нет, не я.
Не-Я, Тот-Кто-На-Сцене.
Пиво набухло над краем бокала. Лихой картуз пены: набекрень. Мама моя родная, твой сын сошел с ума! Двадцать минут назад я чуть было не забил до смерти случайного цыгана… Я. Тихий, местами трусливый. Безобидный. Даже доноса ни разу не написал. Даже анонимки. Дрался только в школе: дважды. Оба раза неудачно. Скучный, по пьяни сентиментальный человек, склонный к рефлексии и кухонным протестам, я бил человека ногами. На улице. На глазах у толпы… Делаю машинальный глоток: пиво горчит, но в целом приемлемо. Не верю, как говорил крутой братан Станиславский. Не верю. Вся катавасия, случившаяся у базара, вспоминалась ярко, остро и искусственно — как память о спектакле. Где все понарошку. Где Гамлеты встают, Офелии сплетничают в уборной, а Ромео, сняв повешенное в первом акте ружье, если и стреляет, то сигаретку у графа Париса. Что помнилось всерьез — я-зритель в темном зале. Завороженно гляжу на сцену, боясь дышать. Сейчас там случится такое!.. такое!.. и вспыхнет катарсис, потрясение, восторг, руки обожжет хлопками, аплодисментами, овацией!..
В душе, пивной пеной, вместо страха или возбуждения, оседало разочарование.
Катарсис не состоялся.
— У вас прикурить не найдется?
— Найдется.
Вместо спичек рука нашарила теплый-теплый, почти горячий шарик. Резной. Вынув наследство, я поднес его к глазам. Так… Эту штуку я с собой на базар не брал. Она лежала дома, в вазочке. Эту штуку. Не брал. Я. Черт возьми, я хотел, я искренне желал испугаться, и не мог! Не получалось. Зритель не может пугаться. Зритель всегда в безопасности. Шар в шаре, и в шаре, и в шарике… Теряясь в тончайшей, ювелирно точной резьбе, за глубиной костяных граней тускло блестела звездочка. Или глаз. Или еще что — не разобрать. Густо-красная, похожая на каплю томатного сока. Кажется, раньше она была бордовой. Или сиреневой.
