Срезающий время (СИ) - Борисов Алексей Николаевич (читать лучшие читаемые книги txt) 📗
Наконец, это невозмутимое существование начало утомлять Андрея Петровича; ему захотелось также испытать волнение, захотелось, более чем когда-нибудь, отведать любви, страсти, невероятного опустошения, говоря словами одного его знакомого "чего-то солёненького в приторном сиропе". Он всматривался в каждое хорошенькое личико, встречавшееся на улице, и спрашивал себя: "Она?" Но девушки проходили мимо, не обращая на молодого человека никакого внимания… и драмы любви все не было, как не было!
Всё изменилось вдруг. Прохладным майским утром она вышла из экипажа напротив здания суда, придержала край платья и, приподняв вуаль, посмотрела на него. В этот миг в голове Андрея Петровича взорвалось. Он ясно представил себе, как прижимает ее к своей груди, осыпает ее горячими поцелуями, обливает слезами и благодарит судьбу, что хоть одну минуту блаженства она даровала ему, хоть одну минуту, прожитую истинною, действительною жизнью! Но, увы! — это были только грезы. Незнакомка совершенно очаровала его, вскружила ему голову. Ее тонкие, нежные черты, ее умные, лазуритовые глаза то и дело мерещились ему: "Ну, зачем я не поэт? — говорил он себе. — Ведь вот взял бы перо, да и набросал бы пару строк, и послал бы ей… Господи! Если б встретить ее одну на улице…"
Нужно признаться, что это последнее желание было совершенно бесполезно, потому что заговорить с девушкой на улице Андрей Петрович никогда бы не осмелился, особенно с такой, в которую он влюблен… Впрочем, помимо своего основного предназначения, стрелы Амура обладают ещё одним свойством — они напрочь лишают влюблённого разума, а вместе с ним рушатся многие внутренние барьеры. И стоило лишь неуклюже споткнуться на мостовой, так, чтобы цилиндр покатился как убегающее колесо, а бумажки веером разлетелись из папки, и всё это прямо у вожделенных ног, как в груди что-то ёкнуло. Приятно так, с явным ощущением тепла и несравнимой ни с чем радостью. И страх перед девушкой куда-то спрятался, да и вообще, он ощутил непонятный прилив сил, от которого горы хочется свернуть, и эта лёгкость во всём теле, и эта нелепая фраза: "Простите, мадмуазель, я так рассеян… Позвольте представиться — Андрей Петрович…"; и что-то ещё, сказанное невпопад, но уже не имевшее никакого значения. Запланированное на небесах случилось, а дальше — это уже дела земные. Невидимым образом два сердца соединились и образовали крепкие узы, словно выкованные из самофракийской бронзы, объединив навеки два существа. Связь эта оказалась настолько постоянна, что была способна восторжествовать над превратностями судьбы и пережить самую смерть. Иногда достаточно одного взгляда, как случилось в Вероне с несчастными Ромео и Джульеттой; иногда достаточно прыжка двух детей, желающих сорвать плод в царском саду, что, например, положило начало дружбе Ореста и Пилада, а иногда достаточно просто споткнуться у открывшейся двери. Напрасно мы не задумываемся о том, что обретение любви является той самой отправной точкой в нашей взрослой жизни. Именно с этого момента возможны такие крутые повороты во всей судьбе, что порою стоит вцепиться обеими руками во что-то надёжное, дабы не очутиться на обочине.
С тех пор Ромашкин не расставался с Анной Викентьевной, и она ответила ему взаимностью. Первые недели супружества на новом месте чередовались непрерывными восторгами и поцелуями. Ромашкин никогда не испытывал такого удовольствия от жизни, никогда не воссылал к небесам таких искренних благодарений. В объятиях нежной Анны он наслаждался тем счастьем, которое многим кажется химерой, счастьем, неизвестным для людей, союзом которых являлась договорённость интересов, а не любовь от сердца.
И всё было бы словно в доброй сказке, если бы не суровая действительность. Начался судебный процесс, где решался вопрос о чести и достоинстве. Анна выступала истцом, а ответчиком оказался весьма влиятельный вельможа, и лишь своевременное вмешательство Андрея Петровича спасло её от позора. Подкупленные свидетели в итоге сознались, и ложечки, как говорится, нашли, но осадочек остался. А вместе с этим событием Ромашкин подвергся обструкции (слишком велико оказалось влияние вельможи), и пришлось подавать прошение об отставке. В неполных двадцать семь лет, когда всё ещё впереди, пусть и бесперспективная — карьера рухнула в одночасье.
Стоит ли говорить, как ухватился за моё предложение опальный юрист? Наверно, излишне, так как уже в начале июля по дороге из Тулы в Москву, а оттуда до Смоленска тащилась на шести маленьких чухонских лошадках огромная дорожная карета, нагруженная узлами и чемоданами. До первого Дилижансного общества ещё оставалось десять лет, но частные извозчики уже существовали и вполне себе справлялись.
Наше ландо выезжало из города ранним утром, примерно в то же время, как и полторы недели назад, когда мы впервые оказались здесь, пытаясь покорить город-оружейник. Жители как обычно выглядывали из окон, но на этот раз некоторые из голов приветливо кивали путешественникам и провожали их прощальным взглядом. Кто-то более или менее сожалел о нашем отъезде, а кто-то откровенно посмеивался. Бог им судья. Долгов мы здесь не оставили и вроде ни кого не обидели. Полушкин перекрестился на купол церкви, а я задумчиво уставился в блокнот, анализируя вчера составленную таблицу по навеске пороха. Вот остался позади недокрашенный забор корчмы, где собирались переманенные у Гольтякова рабочие, а там, в полуверсте на юго-восток, зеленеет печальными елями кладбище, а там, за поворотом — большой дом купца Мясникова. Прощай Тула, прощай столица пушек, пряников и самоваров.
— Попробуйте представить, — говорил мне Иван Иванович, когда мы проезжали реку Передуть, — через ручей переправляется обоз неприятеля с охранением.
— Представил. Телеги скрипят, копыта стучат по доскам, погонщики орудуют кнутами, усталые лошади тянут пушки, крепкое словцо слышится чаще рёва упрямых ослов, лёгкие драгуны осматриваются по сторонам.
— А за четверть версты, — продолжал Полушкин, — два десятка егерей, да из штуцеров. Раз залп! Смена ружей, ещё залп!
— Допустим, сорок солдат противника положили, никто не промазал из-за вашего чудесного прицела. Дальше то что? Пять всадников за минуту преодолеют четыреста шагов и порубят в капусту двадцать егерей.
— Не порубят, — возразил поручик. — За это время можно успеть мой штуцер зарядить. Пулю не надо заколачивать.
— Нужны испытания, — как бы размышляя вслух, произнёс я, — причём в боевой обстановке. В Абхазию уже поздновато, разве что турки или персы. Или что поближе…
— Я Варшаву давно хотел посетить.
— Какое совпадение! Иван Иванович, а поляки нам сейчас союзники, или как?
— А Вам не всё ли равно?
— Мне-то? Поручик, всё зависит от того, умеете ли Вы хранить тайны.
— Смотря какие. Те, что касаются Его Императорского Величества…
— Достаточно! Тайна не касается Его особы. Тайна касается Империи. Поэтому есть особое условие.
Как ни странно, как ни причудливо, чтобы не сказать — как ни глупо было это условие, никому его было не суждено избежать, а уж тем более Полушкину. Он выслушал меня внимательно, уточнив лишь, что это за бумага о неразглашении, и что после её подписания можно вообще сказать. А уже на привале, когда его подпись, выполненная странной палочкой на бланке с гербом, перестала впитывать песок, поручик поинтересовался: "Это всё?"
— Раз последние нюансы улажены, позвольте Вас спросить: Иван Иванович, Вы что-нибудь слышали о "памфлетной войне"?
— Нет.
— Тогда Вам наверно знакомо такое понятие, как "Очаковский кризис"?
— Ещё бы. Я же воевал.
— В принципе, для определённой группы товарищей эти понятия нераздельны. Так вот, когда наша армия драла турок, в Лондоне попытались надавить, дабы генералы не слишком усердствовали, мы кое-чем ответили. Не статьями и стишками, хотя и они были, а кое-чем серьёзным. К сожалению, тогда мы столкнулись с новой формой противодействия, и несколько членов организации погибли. А уже в девяносто пятом году, при втором разделе Польши, противодействие было оказано вновь и снова этими же силами. В этот раз нам удалось не только нейтрализовать "змеиное гнездо" польских инсургентов в Лондоне, но и захватить несколько его руководителей. Как вы думаете, может ли мне быть всё равно, если в гибели близких мне людей были виновны эти гады?
