Ладожский ярл - Посняков Андрей (читаем бесплатно книги полностью txt) 📗

– А нагнись-ко…

Воровка покорно нагнулась…

Борич проделал с ней все, чему обучали девок-рабынь в доме царьградского работорговца Естифея, у которого и сам провел в рабстве три долгих года. Потом похлопал ее довольно по ягодицам, улыбнулся – а ведь не прогадал с девкой! Не девственна, да что с того? Для похоти-то другое надо. Обернулся к обнаженной деве – та стыдливо запунцовела. Взяв плеть, позвал:

– Иди сюда! – С размаху ударил. Дева дернулась, завыла тихонько. – Еще раз застыдишься, изобью до смерти. Поняла?

– Поняла, господине… – всхлипнула дева.

– Буду звать тебя… Естифея… Запомнила, тварь?

Нареченная Естифея кивнула. Кончилась голодная и злая свобода. И может, и к лучшему, что появился у нее господин – господин Огнищанин? Дорого бы дал за его голову покойный мерянский князь Миронег, коли б восстал вдруг с того света. А вдруг и вправду восстанет? Поднимет меч, возопит, где, мол, тут Вельвед-волхв? А нет давно никакого Вельведа-волхва, уж лет пятнадцать, как нет, а то и поболе. Нет волхва, а есть – Борич Огнищанин. «Господин Огнищанин».

Глава 4

ЭТО БУДУ Я!

Апрель 865 г. Киевщина

В конце месяца березозола все зеленело близ славного града Киева: и березки, и клонящиеся к реке ивы, и вербы украсились зеленью, чтоб не стыдно было молодых дубков-парубков, что стояли рощицей на холме, за сосновым леском. Бурно журчали воды в Глубочице, на Притыке, Почайне, вливаясь в разлившийся широко Днепр-батюшку. Покрыла вода – синяя, холодная, снеговая – заливные луга, что тянулись вдоль Глубочицы-речки аж до самого мыса. Ах, холодна водица, студена! Холодна и в реке, а на лугу чуть теплее, самую малость.

Молодой парень, отрок, светлоглазый, с русыми растрепанными волосами, закатав порты, осторожно попробовал воду босой ногою. Передернул плечами – холодно! А солнце, весеннее ласковое солнышко, так припекало уже, так жарило, что отрок, сбросив в кусты кафтанец, истекал потом под тяжелой зимней рубахой. Руки его, и ноги, и даже кончик носа были измазаны глиной, отрок сердито морщился – нет, скорей его можно было б назвать не отроком, а молодым парнем – над верхней губой пробивались уже светлые, хорошо заметные усики, чуть тонковатые губы сжаты твердо, по-взрослому. И взгляд такой же, не отроческий вовсе – тяжелый, приглядистый… Ан нет! Оглянулся парень на солнце, сверкнул озорной улыбкой, и глаза блеснули уже по-другому, весело, задорно, по-детски. Приложив руку к глазам, взглянул на небо – синее и высокое, залихватски свистнул, выдохнул и, мигом скинув одежку, нырнул с разбегу. Поплыл – быстро, разогреваясь, – потом, отдыхая, перевернулся на спину, подставил грудь солнцу. Замерз, снова перевернулся и поплыл обратно, выбрался на берег, запрыгал на левой ноге, выбивая попавшую в ухо воду. Потянулся к одежке… Глянь – а ее-то и нету! Но ведь сюда ж бросал, вот под эту ракиту. Или – не сюда? Смешно сморщив нос, парень обвел взглядом кусты. Ласковое солнце быстро сушило кожу, по ногам, из травы, поползли какие-то букашки, блестящий жук уселся вдруг на плечо, парень согнал его, небрежно махнув рукой, задумчиво посмотрел вокруг, почесав на левой стороне груди тусклое-синее изображение волка. Потом вдруг нагнулся к кусту… к одному, второму, третьему…

– Чай, потерял что, Вятша? – раздался из-за кустов насмешливый девичий голос. Вятша улыбнулся, раздвинул ветки:

– Не меня ль ждешь, дева?

Дева – высокая, пышногрудая, с толстой – в руку – косой, улыбнулась, притянув парня к себе.

– Вон твоя одежонка, сохнет, – целуя в губы, указала на дальнюю вербу. – Что ж на мокрое-то положил?

– Ничего, высохнет, – оторвался от девы Вятша. – И свою б посушила, чай, тож не суха. – Он потрогал мокрый подол, задышал тяжело, чувствуя ласковую теплоту девичьей кожи.

– Лугом шла, вот, вымокла… – смущенно проговорила девушка. – Инда и правда – посушить?

Хитро сощурившись, она отпрянула от парубка, медленно снимая одежду… широкую льняную юбку, рубаху… Не скрывая восхищения, Вятша любовался молодым крепким телом. Даже почувствовал вдруг, что краснеет.

– Что зарделся? – Девчонка положила ему на плечи руки. – Иль не видал?

Не дожидаясь ответа, она с жаром впилась парню в губы и повалила в траву…

Высоко над ними синело весеннее небо, пели за ракитами жаворонки, желтые пушистые одуванчики щекотали кожу.

– Лобзя… – шептал Вятша. – Лобзя… Любимая… – Выдохнув, он наконец откинулся на траву, погладил девушку по ладному, трепещущему еще животу, спросил: – Замуж пойдешь за меня?

Лобзя счастливо улыбнулась:

– Пошла бы… Да тетка Любомира не пустит. Кто работать-то будет?

Вятша приподнялся, оперся на локоть:

– А давай убежим!

– Убежим? – Карие глаза девушки испуганно округлились. – Что ты! Мир-то кругом незнаемый, страшный. Лучше уж тут… Да и Онфиску жалко. Пропадет здесь одна.

– Мир страшный? – громко воскликнул Вятша. – А здесь тебе не страшно? Что ты видела-то, кроме этой усадьбы да работы с утра до поздней ночи? Даже в Киеве никогда не была. А тут… Тетка Любомира, змея, все кричит, все недовольна, рука у нее тяжелая, сама знаешь. Да и мужик ее, Мечислав, на медведя больше похож, не на человека. Я заметил, как он на тебя да на Онфиску смотрит. Хорошо хоть, приходит нечасто…

Лобзя вдруг вскрикнула:

– Ой, я чего пришла-то! За тобой тетка Любомира послала, в Киев пойдешь, к Мечиславу.

– В Киев? – Вятша не знал, радоваться ему или печалиться. С одной стороны – Киев! – с другой – Мечислав, корчмарь гнусный…

– В Киев? – переспросил парень, вспоминая, когда же он там последний раз был. Осенью, когда возили на продажу забитую скотину? Да, похоже, что так. Киев… Светел град, многолюден, весел – давно б сбежал, да Лобзю жалко. Не думал – не гадал, а вот присох сердцем. Как теперь без нее-то? А интересно, как в Киеве названый братец Порубор поживает? Вот и навестить… Вятша улыбнулся. Лобзя потерлась об его грудь плечом:

– Хорошо в Киеве?

– Славно! Но, конечно, никто там нас не ждет. – Юноша помрачнел. – Можно, конечно, попробовать в дружину наняться, к Хаскульду-князю, воевать я умею… Ждать будешь?

– Не пущу! – твердо отозвалась Лобзя. Потом прижалась крепко: – Что ж ты лежишь? Ну же…

– Двое какие-то пришли засветло, – по пути поясняла девушка. – Ты уже за глиной уехал. Один длинноносый, рыжий, другой маленький, слуга наверное. Мечислава спрашивали… Тетка их сразу в избу впустила, да на нас шикнула. Онфиске велела затворять тесто, а меня за тобой послала, да все выспрашивала, хорошо ль ты Киев-град знаешь.

– Чего ж она тебя-то выспрашивала, не Онфиску? – осторожно ведя под уздцы запряженную в телегу лошадь, поинтересовался Вятша.

Лобзя покраснела:

– А то ты не знаешь?

– Знаю, люба…

– Чего ж тогда спрашиваешь?

– Так… – Вятша, прищурившись, посмотрел на девушку. Та еще больше зарделась:

– Пошто уставился-то?

Не говоря больше ни слова, Вятша крепко обнял ее и поцеловал в губы.

– Никогда у меня никого родного не было, – прошептал он. – Теперь вот есть – ты.

Лобзя ласково взъерошила ему волосы:

– Пошли уж… Лошадь уйдет.

Тетка Любомира – крепкая, широкая в кости, высокая, словно башня, – дожидалась их в воротах усадьбы. Грубое лицо ее недовольно хмурилось, в правой руке тетка держала вожжи.

– Явились, работнички! Полдня жду, – завидев Вятшу с Лобзей, зло сказала она. Замахнулась на девчонку вожжами…

Вятша ожег ее ненавидящим взглядом, и Любомира все ж таки не решилась ударить. Только пробурчала что-то да прогнала Лобзю в овин помогать Онфиске перекладывать старое сено. Давая указания девкам, косилась на парня. Слишком заматерел тот, да вишь, как смотрит – волком! Давно б пора окоротить его, давно… Ничего, придет Мечислав, тогда и окоротим, шелковым станет… а не станет… там видно будет.