Кабирский цикл (сборник) - Олди Генри Лайон (е книги .TXT) 📗
Сколопендра вертела в руках сокровище толстенького хакима и молчала.
— Прошу тишины, — строго постучал по кафедре надим Исфизар.
И тишина пришла.
Глава тринадцатая
Хаким
Озноб тряс меня, с остервенением вцепившись в плечи ледяными лапами и заставляя каждый волосок, от головы до самых интимных мест, топорщиться подобно стальной проволоке.
Кому весело — смейтесь!
Гады…
Нечто подобное случилось со мной лишь однажды — под Старой Хаффой, на раскопках, когда я подхватил лунную лихорадку и чуть не сошел с ума от приступов и горького хинина в промежутках. Сейчас же о хинине можно было только мечтать, и озноб хихикал от радости, похотливо шаря под одеждой и дыша в лицо гнилостным сквознячком.
В зале мне лучше не стало.
Как вспомню мертвую статику деревьев вокруг мектеба, торчащий из зажигалки огонь-фаллос, мясной срез голени хаким-эмира — так сразу блевать хочется и дрожь бежит по телу наперегонки с мурашками. А Улиткины Рожки все разливается соловьем у кафедры — «Иблисова дюжина», концентраторы, попытка обратного воздействия…
Господи!
Неспящий Красавец!
Транквилизатор имеет место пребывать в норме…
И даже озноб попятился от меня, как от опасного для общества безумца, когда я встал, — видимо, лицо мое соответствовало моменту; отчего-то пришел из туманной дымки, окутывавшей мектеб моего сознания, искаженный яростью лик Беловолосого — каким он был в первом сне и каким был во сне втором, когда в могучих руках пела зимняя вьюга по имени Гвениль.
— Валих Али-бей?!
Слова давались с трудом, язык ворочался во рту словно заживо погребенный, который, очнувшись, пытается повернуться в гробу, пытается и не может, а доски давят сверху и с боков, и земля осыпается в щели, падая на открывшиеся глаза…
Как ни странно, он меня понял.
— Да, — кивнул надим Исфизар. — Это был один из первых реальных экспериментов. Концентратор последней недели Дея, месяца Творца, и первых полутора недель Бахмана [35], месяца Доброй мысли.
— И вы держали двенадцатилетнего мальчишку на наркотиках, чтобы оценить его влияние на субъективное время?! Мы же все тогда чуть челюсти от зевоты не вывернули!
— Во-первых, глубокоуважаемый хаким Рашид, мы держали Валиха не на наркотиках, а на совершенно безобидном для его здоровья снотворном. Во-вторых, мы и сами не ожидали такого прямолинейного влияния на окружающих — первичные симптомы сонливости наблюдались даже в Верхнем Вэе, если сместиться на северо-восток, и на окраинах Софт-Лоула, если сместиться на северо-запад. Но повторяю — полная безопасность как для самого концентратора, так и…
— Безопасность?! Полная безопасность?! Сошедшие под откос поезда, разбившиеся самолеты, наезды на дорогах — это, по-вашему, полная безопасность?! Мы же люди, а не морские свинки! Люди! Вот он, шестиклассник Валих, сын погибшего канаранга Тургуна, — человек, мальчишка, а не этот… концентратор!
— Хаким Рашид, бросьте передергивать! В отличие от вас, я владею информацией! Количество аварий за период эксперимента не превысило стандартной нормы, а здоровье самого концентратора, согласно проведенному обследованию…
— «Спи, сынок», — непонятно бормочет за моей спиной новенький гулям, и в дребезжании его голоса кроется нечто, заставляющее меня передернуться, будто незримый шутник проводит рашпилем по спине. — Ах, суки… сукины внуки…
Но мне не до странных изречений гуляма, потому что между рядами к проходу идет хайль-баши Фаршедвард.
Это удивительное и страшное зрелище: молчаливая громадина движется вразвалочку, и узкое пространство между рядами расширяется просто на глазах — блоки кресел, скрежеща металлическими накладками, гнилыми зубами вырываются из пазов в полу, сидящие впереди или позади хайль-баши люди испуганно вскакивают и буквально брызжут прочь, словно они и впрямь не люди, а водяной пар из прорвавшей трубы… среди грохота, лязга и возмущенных криков Али-бей горой выдвигается в проход и так же, неторопливо и страшно, направляется к возвышению, где у кафедры замер истуканом надим Исфизар.
— Дядя! — истерически кричит Валих.
Дядя идет дальше.
Усмар-гулям с разбегу повисает у Фаршедварда на плечах, к Усмару присоединяется Махмуд, оба они остервенело мотаются тряпками, как вцепившиеся в бегемота шакалы; у Махмуда срывается рука, и он кубарем летит в груду перевернутых кресел, где принимается шумно ворочаться, проклиная всех мушерифов, начиная непосредственно с Творца. «Господин Али-бей! — колоколом звенит Неистовая Зейри, разбрызгивая металл своих закаленных связок. — Господин Али-бей, опомнитесь!..» Конечно же, сейчас хайль-баши придушит Улиткины Рожки, что для него не труднее, чем свернуть шею цыпленку, а потом скорее всего возьмется за саму госпожу Коушут!
Интересно: это хорошо или плохо?
Только сейчас я замечаю, что непроизвольно дергаюсь, будто это в меня вцепились гулямы, а я все иду, двигаюсь, неотвратимо и спокойно…
Сумевший частично высвободиться Махмуд хватает Али-бея за ноги и волочится следом за ним по полу, уже не ругаясь, а только клокоча глоткой; новенький гулям присоединяется к чудом держащемуся Усмару — что, впрочем, ни на йоту не замедляет продвижения хайль-баши к кафедре; я недоумеваю: почему медлит гулям-эмир?! Почему?! И двойной хриплый хохот бьет мне в затылок подобно молоту — это корчится в пароксизмах веселья старая ведьма в инвалидном кресле, и вторит ей пахлаван-телохранитель Большого Равиля…
У самого возвышения хайль-баши Фаршедвард останавливается и встряхивается мокрым псом.
Повисшие на нем гулямы с воплями летят в разные стороны.
— Я тебе, сволочь, яйца оторву, — говорит белому как простыня Исфизару мушериф Али-бей, и я соображаю, что раньше никогда не слышал от Валихова дяди грубого слова. — Когда мы выберемся отсюда, я тебе оторву яйца. Сперва — левое, потом — правое. И ты, мразь, станешь прежним. Понял?
Али-бей говорит «когда», «когда мы выберемся отсюда», а не «если»; озноб пугается гулкого рыка мушерифа — и отпускает меня, прячась в угол.
— Ты понял? — тихо переспрашивает хайль-баши.
— Понял, — отвечает покладистый надим. И по его глазам видно, что он действительно понял.
Когда последствия переполоха, учиненного господином Али-беем, были ликвидированы, а страдающие гулямы устали кряхтеть и потирать ушибленные части тел, Улиткины Рожки прекратил тискать кафедру, что далось ему с трудом, и робко предложил продолжить заседание.
Предложение было принято единогласно — в смысле, что прозвучал всего один голос.
— Валяй, дегенерат, — бросил Большой Равиль.
— Итак, господа, — в горле Исфизара билась пойманная бабочка, и звук получался трепещущим, срывающимся, как если бы Улиткины Рожки был астматиком, — я рассказал вам все, что знаю сам. Вы можете теперь отрывать мне яйца или не отрывать, отложив эту приятную процедуру на потом, — только, ради всего святого, не спрашивайте меня о финансировании мектеба или о правительственных структурах, находящихся в курсе эксперимента. За внешние контакты отвечал непосредственно хаким-эмир, а он, увы, ничего вам сейчас ответить не сможет. И я — не смогу.
— Вы забыли про… девочку, — вежливо напоминает Кадаль. — Она что, тоже концентратор?
— Слабо сказано. Правнучка досточтимой Бобовай — концентратор уникальной, предельной на данной стадии силы. Господа, вы забыли, наверное, но, если бы время шло обычным порядком, мы бы с вами сегодня ночью праздновали Ноуруз, Новый год! Весеннее равноденствие, господа! Пять тысяч девятьсот девяносто восьмой год от сотворения мира! И осмелюсь заметить: именно эта девочка, которая сейчас сверкает на меня глазищами из-за лезвия ржавой сабли («Меча», — машинально поправляю я, но надим меня не слышит), именно она и является концентратором надвигающегося года! Всего года, господа! В некотором смысле она и есть субъективный Новый год — правда, мы больше привыкли представлять его в виде улыбающегося мальчишки, а не хмурой вооруженной девочки… — Исфизар разводит руками и подводит итог: — Теперь вы понимаете, господа, как нам было важно заполучить в мектеб правнучку досточтимой Бобовай?
