Кабирский цикл (сборник) - Олди Генри Лайон (е книги .TXT) 📗
Он выполнил свою клятву.
Не зная, что бросает в землю зерно, получившее в будущем имя «Смуты Маверранахра».
Пророк Гасан ас-Саббах создал «Аламут» в горах Сафед-Кух, Большой Равиль создал «Аламут», протянувшийся от замков Лоулеза до пагод Верхнего Вэя. Сотни людей служили «горным орлам», сами не зная о том; нищие платили оброк старшинам цеха, саррафы платили охранную дань местным миршабам, шлюхи отсчитывали горсть потных монет, ссыпая мзду в кошель евнуха-смотрителя, — золотой ручей тек по Эмирату, прокладывая все новые русла, туманя души плеском драгоценной влаги, и улыбался Большой Равиль, презренный меняла, изгой из изгоев, когда слухи доносили до него сладкую, как вкус вражеской печени, молву:
— Отравлен Касем абу-Касем, градоначальник Хаффы!
— Престарелый Абдаль-Аттахия по прозвищу Пыльный Плащ, дядя самого светлейшего эмира Дауда, задушен новой наложницей — дорого расплатился старик за любовь к гаремным утехам!
— Во время охоты упал в пропасть хакасский вождь, Буртаг ап-Сослан из клана Чибетей; тело не найдено… не найдено… не…
— Владетель города Балха заживо сгорел в огне пожара — неловкий слуга опрокинул светильник…
— Захлебнулся в домашнем водоеме-хаузе дурбанский наместник…
Птенцы нового «Орлиного Гнезда» были когтистей прежних.
И улыбался Большой Равиль, последний из былых шейхов.
Никогда, никогда не получали его наемники приказа пустить в ход оружие — сабля, копье, даже простой нож считались для них запретными. Ар-Рави не был суеверен, если не считать суеверием врезанную в душу истину: «Во крови — спасение!»; но он был осторожен и предусмотрителен, как змея в кустарнике. Не зря же ходили по эмирату слухи — еще тогда, до падения первого «Аламута», и святой Гасан негодовал на еретиков-болтунов — про живое оружие, наделенное почти человеческим рассудком, про возможность сделать шаг навстречу, и тогда свершится небывалое… Люди до сих пор помнили вэйского вана, Чэна-в-Перчатке, его стремительную жизнь, его волшебное исчезновение и чудесный приезд посольства от гурха из далекой Шулмы, воплощения Желтого бога Мо, которого ближайшие сподвижники по-прежнему звали Чэном Анкором.
Именно тогда и поползли по Эмирату неслыханные отзвуки неслыханных речей, но подошвы страшных событий затоптали ползучих бродяг, вдавили в землю, не оставив и следа. Так, намек, зарубка на память, детская сказка… И грохот фитильных аркебуз окончательно заглушил робкое эхо.
А там пришла-прилетела весть о безвременной кончине неудачливого Чэна Анкора и о грянувшей борьбе за власть в проклятой Творцом Шулме.
Большой Равиль не интересовался слухами — он умывал кровью Эмират.
Тщательно и бережно, как мать омывает новорожденного младенца, предполагая, что из дитяти вырастет богатый купец или, к примеру, доверенный слуга-гулям самого градоначальника… а вырастает вор и матереубийца, но скажи кто об этом самой матери — глаза выцарапает!
Тихий сарраф не пренебрегал ничем, даже суевериями, даже слухами, и его посыльные никогда не пользовались оружием.
Не считать же оружием тесло каменщика?! Заточенный на конце до бритвенной остроты брусок стали, который преданный наемник вогнал в спину нечестивому эмиру Дауду, приехавшему взглянуть на постройку обсерватории в Хаффе!
Идея с теслом была разработана лично Равилем, и он по праву гордился ею.
А когда полтора года назад до Равиля дошли слухи, будто на побережье Муала объявился еще один якобы выживший после взрыва и резни «горный орел» — ар-Рави не спешил позволить радости занять место в своем сердце. Не обман ли? Не подделка? Не самозванец ли норовит залезть на теплое, нагретое чужим седалищем местечко?! Даже когда тайный гонец от берегового шейха доставил Равилю весточку и памятный знак (и впрямь такие паучки, заговоренные свастики из белого золота имелись лишь у доверенных людей святого Гасана!), ар-Рави не спешил откликаться. Недоумевал — как вышел на него брат-соперник? Надеялся — будет на кого опереться! Боялся — что известно двоим, известно свинье! Прикидывал — весы испокон веку являлись знаком саррафского ремесла, грех не взвесить заранее доброе и злое! Думал, спрашивал, слал письма-тайнописи, проверял…
И вот — береговой шейх сам явился!
Без охраны, без сопровождения, как равный к равному, как друг к другу — хочешь, пловом корми, хочешь, в речке топи!
Большой Равиль еще не знал толком, чего ему хочется больше.
— Это моя дочь, — приветливо сказал шейх Кадаль и махнул рукой в сторону угловатой девочки, топчущейся рядом с Альборзом-пахлаваном.
Равиль кивнул.
Узнав час назад, что дорогой гость приехал вместе с дочерью, желая оставить девочку у здешней родни, Равиль первым настоял на праве хозяина и отправил племянника-телохранителя в Восточный караван-сарай. Теперь Альборз вернулся, дочь шейха Кадаля куталась в бахромчатую шаль рядом с богатырем, и можно было продолжить беседу, предварительно отправив девчонку на женскую половину.
— Зейнаб! — крикнул ар-Рави, в конце имени младшей жены слегка повысив голос.
Умница Зейнаб мгновенно возникла во дворе — хозяин с гостем ужинали вдали от духоты и досужих ушей, — и по обе стороны от младшей жены шмыгали носами две девочки: чернокосая худышка и рыжая, как гнедой иноходец, толстуха.
— А это моя красавица, — улыбнувшись, Равиль указал на рыжую. — С подругой… у бедняжки родителей оспа унесла, так что я сиротке вроде атабека, по долгу дружбы с покойным отцом!
Дело обстояло как раз наоборот: родной дочерью шейха, появившейся на свет год спустя после падения «Аламута», была именно обладательница черных кос. Но об этом знали, пожалуй, только сам Равиль и мать чернокосой, хворавшая в доме. С самого рождения дочери ар-Рави врал окружающим, демонстрируя всем родную дочь под видом приемной, а приемную — под видом родной.
Большому Равилю было стыдно признаться, что в этой жизни он любил всего двоих: выпестованную в сердце месть и худую девчушку, боящуюся сурового отца.
А уязвимое место закрывают двойной броней.
Кто тронет несчастную сиротку?
Иное дело — любимое чадо богатого саррафа, за которое и выкуп дать-взять не грех… а чернокосая — убивай, не жалко!
Чужая.
…Шейх Кадаль встал и подошел к девочкам. Поманил свою — та медленно приблизилась и встала рядом. Гость снова улыбнулся, но глаза его при этом сощурились, отвердели, зрачки блеснули стальным отливом — и Равиль вспомнил: он действительно видел Кадаля в том, прежнем «Аламуте»! Дважды. Первый раз ар-Рави без вызова явился по срочному делу в покои святого Гасана — а там сидел круглолицый человечек, сидел перед пророком и вертел в руках изображение (запретное!) какого-то толстяка. А глаза круглолицего поблескивали… Видел! Было!
Спустя секунду вооруженные люди горохом посыпались через глинобитный дувал во двор Равилева дома.
Нет, «горный орел» при всей обманчивой неповоротливости соображал гораздо быстрее, чем это могло показаться с первого раза.
Альборз-пахлаван еще только поворачивался к незваным гостям, глотка племянника еще только рождала страшный рык, повинуясь которому из дома начали выбегать слуги, а Равиль уже стоял в другом конце двора, и ладонь шейха толкала потайную калитку. За ней — второй, внешний дворик, чужому там не пройти, не миновать ловчих ям и острозубых капканов, не прорваться к сменным коням под седлом; вот-вот калитка откроется, прогремят копыта, и — ищи ветра в поле!
Острое ощущение непоправимости пронзило Большого Равиля навылет, подобно брошенному в спину копью. На миг ему показалось, что сейчас он распахнет калитку, а за ней не окажется ничего. Словно цена всей Равилевой жизни — дирхем ломаный, словно цена всему этому миру — шаг через порожек, потому что там, за порожком, будет совсем другое бытие, в котором не найдется места ни святому Гасану, ни нынешнему «Аламуту», ни заседланным коням, ни ветру в поле, ни медяку в подоле!
Секунда задержки, мгновение, не более…
Зачем он только обернулся, предусмотревший все Равиль ар-Рави, принявший некогда чалму шейха из рук самого святого Гасана!
