Поправка курса (СИ) - Щепетнёв Василий (хорошие книги бесплатные полностью .txt, .fb2) 📗
Нет, болезнь не вернётся. И другие болезни тоже будут обходить их стороной. От пуль, падений с высоты и прочих вариантов насильственной смерти они не застрахованы, но вот здоровье у них на долгие годы отменное. У Чехова и девочки Нади.
Но они этого не знают, а и узнают — будут бояться сглазить. Потому им хочется быть поближе ко мне.
И мы плывём, рассекая синее море. Идём, как говорят моряки в романах. Яхта английской постройки, но итальянской отделки. Роскошно. Итальянцы знают толк в роскоши. Всегда знали.
Беседа стратегов сама собой истощилась, и мы спустились вниз. Ветер и солнце — это хорошо, но в меру. С непривычки и заболеть недолго, а откуда у нас привычка к палубной жизни?
Можно пройти в библиотеку — каюту с тысячью книг. Жаль только, все на итальянском, немецком, французском и только немногие — на английском. Зато есть большой глобус. Смотри и развивайся.
Можно пойти в курительный салон. Но Чехов решительно прекратил курить. Совсем. А, глядя на него, не курит и Суворин.
Впрочем, в курительной можно выпить стакан портвейна. Не российского ярославской выделки, а настоящего. Стюард ловко нальёт его из особливой бутылки. Семьдесят пять граммов, так принято. И эти семьдесят пять граммов растягиваются на час — это тоже принято.
Чехов робко спросил, не повредит ли ему стакан портвейна. Не повредит, разрешил я милостиво. Даже напротив, пойдет на пользу. Но только один стакан, наполненный на треть.
Он, Чехов, над чем-то думает и что-то пишет. Роман? Рассказ? Пьесу? Не говорит, а мы с Сувориным не спрашиваем. Не принято это — спрашивать у писателей высокого полёта, над чем работают. Они не ответят. Из суеверия, из БСП. БСП — это Боязнь Спугнуть Музу. Профессиональное заболевание Большого Писателя. Ну, и опасаются, что кто-нибудь утащит идею и напишет свой роман. Со времен распри между Гончаровым и Тургеневым славный обычай прежних лет, читать главы нового произведения в кругу друзей и знакомых, сошёл на нет.
А жаль. Гоголь, когда был в ударе, читал отменно. Свидетельствую.
И вот сидим мы в курительной, вдыхаем легкий запах табака, попиваем портвейн, и…
О чем могут говорить трое мужчин, достаточно взрослых, и, как принято говорить, «состоявшихся»?
О женщинах? И ведь говорили. Об артистках. Но всё больше с точки зрения профессиональной: Вера Федоровна открывает свой театр, что из этого может выйти?
Я, будучи полным профаном, не сразу и понял, что речь о Комиссаржевской. А и поняв, помалкивал. Ну, театр, ну, артистка. Ах, Мейерхольд, ах, Брюсов! Нет, это ещё не пришло. Это будет. Или не будет. Сказать Вере Федоровне, голубушка, это не ваше, вы актриса, а не администратор. Играйте, а не проверяйте счета.
Но не послушается. Чужая работа всегда слаще своей. И пряников больше, и пряники те мягче и вкуснее — если издалека смотреть.
— Вы, Петр Александрович, вижу, театром интересуетесь мало, — сказал Суворин.
— Верно.
— Не любите искусство?
— Ну почему не люблю. Манипулятивное искусство, искусство заставить людей чувствовать то, что нужно тебе — это увлекательно. Просто за последние тысячелетия особого прогресса не видно. Аристофан, Лопе де Вега, Шекспир — после них поле сжато. Осталось подбирать колоски, а это, что ни говори, дело невеликое.
— То есть как это? А прогресс?
— Московский художественный театр на паях, где артисты пайщики — это прогресс? Так ведь и театр «Глобус» был на паях. И, кстати, «Глобус» — это три тысячи зрителей на представлении. Какова вместимость новых театров? И ещё — рядом с «Глобусом» были «Лебедь», «Куртина», «Роза». То есть разовая вместимость театров времен Шекспира была выше вместимости нынешних московских и петербургских театров. И много выше. Потому о прогрессе можно бы и поспорить — но не вижу смысла. Что есть, то и есть.
— Значит, вы не против театра? — с ехидцей спросил Суворин.
— Помилуйте, что значит — за, против? Я не артист, не драматург, не антрепренер, не барышник. Я даже рецензий не пишу. Единственно что я могу — это купить билет или не купить, этим моё влияние на театр и ограничивается. Но поскольку в славном городе Ялте театр можно увидеть только случайно, какую-нибудь труппу бродячих артистов, то и тут мои возможности невелики.
— В Ялте гастролировал Художественный театр, — вступился за Мельпомену Чехов.
— Да, мне рассказывал Исаак Абрамович. И он считает, что в ближайшие лет десять Художественный театр более в Ялту не приедет. Не по причине нелюбви к городу, а — чистая экономика. Базис надстройку определяет, как говорят господа марксисты. Театр — штука и дорогая, и немасштабируемая.
— Дорогая, это я понимаю, а что значит «немасштабируемая»? — удивился Чехов.
— Возьмем тот же Художественный театр. Или любой другой. Предположим, он замечательно поставит замечательную пьесу замечательного драматурга с замечательными артистами. И даст — ну, мы теоретизируем, конечно, — даст за год сто представлений. Сколько людей смогут посмотреть спектакль? Сто тысяч. Каково население Москвы? Миллион человек. То есть в идеальных условиях спектакль увидит только каждый десятый москвич. Говорить о населении Российской Империи не приходится вовсе. Они могут только читать рецензии — вот и всё приобщение к искусству. Вам, господа, вероятно, приходится выдерживать настоящий штурм, когда с просьбами о контрамарке или билете к вам обращаются родные, приятели и даже вовсе незнакомые лица, полагающие, что вы, как люди к театру близкие, обладаете пачками билетов и контрамарок.
— Так оно и есть, — подтвердил Суворин. — Но что с этим можно поделать? Размеры зрительного зала нельзя бесконечно увеличивать, и требования зрителя сегодня выше, чем в шекспировские времена: стоять в грязи никто не хочет.
Чехов согласно кивнул.
— А как вы, господа драматурги, относитесь к синематографу?
— Балаган, — коротко ответил Суворин. Чехов же покачал головой, мол, слышал, но не видел.
— Балаган — это жанр, и только. Балаганное представление можно поставить и на сцене Александринки, случись на то нужда. Да, сейчас синематограф занимается пустяками, комедией тортов и оплеух, но пройдет немного времени — очень немного! — и мы увидим на экранах и Шекспира, и Островского, и присутствующих в этой каюте драматургов. Хотите верьте, хотите нет, но это неизбежно. Но. Но засинематографировать вашего, Антон Павлович, «Медведя» на целлулоидную пленку, а потом с этой пленки сделать тысячу копий — вполне возможно. И разместить в стране тысячу синематографических проекторов тоже возможно. Не в один год, но вы удивитесь, как быстро это свершится. Потому что синематограф не только показывает изображение на экране. Он приносит деньги. И большие деньги. И вашего «Медведя» увидят не сто тысяч человек, а пять миллионов. Вернее, столько, сколько захотят. В отличие от спектакля Художественного театра, на который попасть дано не всякому, привезти синематографический аппарат можно будет в каждое село.
— Ну, положим, не в каждое… — протянул Суворин.
— Сейчас — нет, но через самое непродолжительное время — в каждое, — не отступал я. — И показ электроспектакля будет во много раз дешевле гастролей самой захудалой труппы. Заплатит сельский житель гривенник или пятиалтынный — и смотри себе «Ромео и Джульетту», сидя на лавке и лузгая семечки.
— Я ж и говорю — балаган! — но в словах его появилась задумчивость. «Новое время» тоже называют низкопробным балаганом — а какую прибыль даёт!
Ударил корабельный колокол.
Время обеда.
Обедали мы в кают-компании. В присутствии капитана и старшего помощника. Перед отплытием меня спросили — желаю ли я, чтобы капитан и первый помощник присутствовали на обеде. Я, конечно, желал. Капитан — непременная часть путешествия на корабле.
Правда, кроме меня, присутствие капитана и помощника в полной мере могла оценить только девочка Надя: капитан, кроме итальянского, говорил на французском, немецком и английском, но не на русском, и девочке Наде пришлось быть переводчицей и для дедушки, и для дяди Антуана.
