Вариант единорога - Желязны Роджер Джозеф (книги бесплатно без TXT) 📗
— Кое-кому после закрытия тут может показаться прохладно,— начал он,— но, полагаю, вы полностью овладели приемами управления дыханием?
— О да,— ответила она.— Мой жених не просто исповедовал дзэн-буддизм. Он избрал более трудный путь Лхасы. Как-то он написал современный вариант «Рамаяны», полный злободневнейших аллюзий и рекомендаций современному обществу.
— И как ее оценило современное общество?
— Увы! Современное общество ее так и не увидело. Мои родители снабдили его билетом первого класса до Рима и несколькими сотнями долларов в форме аккредитивов. Он до сих пор не вернулся. Потому-то я и удалилась от мира.
— Насколько понимаю, ваши родители не одобряют искусства?
— Нет, и мне кажется, они ему угрожали.
Он кивнул:
— Так общество обходится с гениями. Я тоже по мере малых моих сил трудился во имя его облагораживания и в награду был пренебрежительно отвергнут.
— Неужели?
— Вот именно. Если на обратном пути мы заглянем в Новейший период, вы можете увидеть моего Сраженного Ахилла.
Раздался сухой смешок, и они замерли на месте.
— Кто тут? — осторожно спросил Смит.
Ответа не последовало. Они находились в Расцвете Рима, и каменные сенаторы безмолвствовали.
— Но кто-то же засмеялся! — сказала она.
— Мы тут не одни,— объявил он, пожимая плечами,— Имелись и кое-какие другие признаки. Но кем бы эти неизвестные ни были, они разговорчивы не более монахов-молчальников. И очень хорошо. Лишь камень ты, не забывай! — добавил он весело, и они отправились в кафетерий.
Как-то вечером они ужинали в Новейшем периоде.
— При жизни у вас было имя? — осведомился он.
— Глория,— прошептала она.— А у вас?
— Смит. Джей.
— Что заставило вас пойти в статуи, Смит, если это не слишком нескромный вопрос?
— Вовсе нет,— ответил он с невидимой улыбкой.— Некоторые с рождения обречены на безвестность, другие добиваются ее упорными усилиями. Я принадлежу к последним. Будучи художником-неудачником и оставшись без цента в кармане, я решил стать памятником себе. Здесь тепло, а этажом ниже есть пища. Обстановка приятная, и меня никогда не разоблачат, потому что в музеях никто не смотрит на то, что стоит вокруг.
— Никто?
— Ни единая живая душа, как вы, несомненно, уже сами заметили. Детей притаскивают сюда силой против их воли, молодежь приходит пофлиртовать, а когда человек обретает способность смотреть на что-то, то он либо близорук, либо подвержен галлюцинациям,— сообщил он горько.— В первом случае он ничего не заметит. Во втором — никому не скажет. Парад проходит мимо.
— Но тогда зачем музеи?
— Дорогая моя! Такой вопрос в устах бывшей невесты истинного художника указывает, что связь ваша была лишь кратким...
— Право же! — перебила она.— Правильным будет лишь «помолвка»!
— Пусть так,— поправился он,— пусть помолвка. Как бы то ни было, музеи отражают прошлое, которое мертво, настоящее, ничего не замечающее, а также передают культурное наследие человечества еще не народившемуся будущему. В этом смысле они близки к храмам. В религиозном смысле.
— Такая мысль мне в голову не приходила,— произнесла она задумчиво.— И она прекрасна. Вам следовало бы стать учителем.
— Платят мало, но идея утешительная. Идем, пограбим холодильник еще раз.
Они грызли заключительные батончики мороженого и обсуждали Сраженного Ахилла, уютно расположившись под большой подвижной абстракцией, которая походила на заморенного голодом осьминога. Смит рассказывал ей о других своих великих замыслах и о мерзких критиках, злобных, с желчью в жилах вместо крови, которые рыщут по воскресным газетам и ненавидят жизнь. Она в ответ поведала ему о своих родителях, которые знали Арта и знали, почему он не должен ей нравиться, и об огромных богатствах своих родителей — лесоматериалы, недвижимость и нефть в равных долях. Он в ответ погладил ее по плечу, а она в ответ заморгала и улыбнулась эллинистически.
— Знаете,— сказал он под конец,— день за днем, сидя на моем пьедестале, я часто думал: «Быть может, мой долг — вернуться и попытаться еще раз содрать катаракты с глаз обывателей. Быть может... Если бы я обрел материальную обеспеченность, и спокойствие духа... Быть может, если бы я нашел единственную женщину... Но нет! Такой не существует».
— Продолжайте! Прошу вас, продолжайте! — вскричала она.— И я последние дни думала, что, быть может, другой художник оказался бы в силах залечить рану. Быть может, творец красоты сумел бы исцелить от яда одиночества... Если бы мы...
Но тут низенький безобразный человек в тоге громко откашлялся.
— Этого-то я и опасался! — объявил он.
Тощим, морщинистым, неопрятным был он — человек с изъязвленным желудком и увеличенной печенью. Он ткнул в них грозящим перстом.
— Этого-то я и боялся,— повторил он.
— К-к-кто вы? — спросила Глория.
— Кассий,— ответил он.— Кассий Фицмаллен, художественный критик, на покое, из далтоновской «Таймс». Вы сговорились переметнуться.
— А вам какое дело, если мы решили уйти? — спросил Смит, поигрывая полузащитниковскими мышцами Поверженного Гладиатора.
— Какое дело? Ваше дезертирство поставит под угрозу целый образ жизни. Уйдя, вы, без сомнения, станете художником или преподавателем в какой-нибудь художественной школе, и рано или поздно каким-нибудь словом, жестом, подмаргиванием либо иным неосознанным способом вы сообщите другим то, о чем всегда подозревали. Я не одну неделю слушал ваши разговоры. Вы теперь уже безусловно знаете, что именно сюда в конце концов приходят все художественные критики, чтобы остаток дней своих провести, потешаясь над тем, к чему всегда питали ненависть. Вот чем объясняется увеличение числа римских сенаторов за последние годы.
— Подозревать я подозревал, но уверен не был.
— Достаточно и подозрения. Оно убийственно. Вас следует судить.
Он хлопнул в ладоши и воззвал:
— Приговор!
Медленно вошли другие древние римляне — процессия покривившихся свечей. Они кольцом окружили влюбленных. Дряхлые критики источали запах пыли, пожелтевшей газетной бумаги, желчи и ушедшего времени.
— Они желают вернуться к людям,— объявил Кассий.— Они желают уйти отсюда и унести с собой все, о чем узнали.
— Мы никому не скажем! — со слезами сказала Глория.
— Слишком поздно,— ответила одна из темных фигур.— Вы уже занесены в каталог. Вот, убедитесь.— Он достал экземпляр каталога и прочел: — «Номер двадцать восемь: Скорбящая Гекуба. Номер тридцать два: Поверженный Гладиатор». Да! Слишком поздно. Начнутся поиски.
— Приговор! — повторил Кассий.
Сенаторы медленно опустили вниз большие пальцы.
— Вы не уйдете!
Смит усмехнулся и зажал тунику Кассия в мощной скульптурной хватке.
— Недомерок! — сказал он.— А как ты собираешься нам помешать? Стоит Глории взвизгнуть, и явится сторож, который включит сигнал тревоги. Стоит мне разок тебя стукнуть, и ты неделю проваляешься без памяти.
— Когда сторож заснул, мы отключили его слуховой аппарат,— улыбнулся Кассий.— И критики не лишены воображения, уверяю вас. Прочь руки, не то вам будет худо.
Смит сжал его покрепче.
— Только попробуйте!
— Приговор! — улыбнулся Кассий.
— Он из нынешних,— сказал один.
— И значит, из упорствующих,— добавил второй.
— Львам его, вместе с христианами! — добавил третий.
И Смит в панике отпрыгнул: ему почудилось какое-то движение в полном теней углу. Кассий вырвался.
— Этого вы не можете! — крикнула Глория, пряча лицо в ладонях,— Мы из Греческого периода!
— По-гречески жить, по-римски выть,— ухмыльнулся Кассий.
В ноздри им ударил кошачий запах.
— Но как вы смогли — здесь?.. Лев?..— спросил Смит.
— Особый профессиональный гипнотизм,— сообщил Кассий.— Почти все время мы держим зверя в парализованном состоянии. Вас не удивляло, что этот музей никогда не грабили? Нет, попытки были! Но мы защищаем свои интересы.
