Седьмая часть тьмы - Щепетнев Василий Павлович (чтение книг .TXT) 📗
Может быть спасет, подумал доктор. Если ефрейтор везучий. Впрочем, везучие не получают подобных пуль. А насчет боли — он сделал блокаду, зная, чего можно ждать от ранения. На сутки хватит.
— Я… Вы знать должны, я самострела выдал… Дунаева Сережку… Он винтовку обернул полотенцем и стрельнулся. А я доложил. Так его дружки зло затаили.
— Вот видишь, вспомнил. Как звать дружков-то? — капитан аккуратно, каллиграфически вывел имена в блокноте. И блокнот у него какой-то липкий на вид. Ерунда, предвзятость, обычный блокнот. А вечное перо просто отличное. У него самого такое было много лет назад. Подарил на память одной особе, тогда — однокурснице. Сейчас… О, сейчас она — величина в мире медицины, вместе с мужем удостоены Нобелевской премии. Надо же кому-то и науку продвигать, не всем солдатиков штопать. Да еще в чине поручика. В его-то лета.
Он не завидовал ей, то есть не то, чтобы вовсе не завидовал, но… Он и птицам порой завидовал, летают, мне бы так, но разве это зависть?
— Ты, голубчик, поправляйся. Лежи спокойно, ты долг исполнил, а не злобу потешил, — капитан даже попытался укрыть ефрейтора одеялом. Душевные люди нынче служат в особых полевых отрядах, в медицине очерствели, да.
Они прошли в канцелярию — крохотный каркасный домик, жесть нагрелась, делая пребывание внутри малоприятным.
— Значит, я могу отправлять раненого?
— Пока нет, поручик, пока нет.
— Почему? Вы выяснили все, что хотели.
— Разве? Откуда вы знаете мои мысли? Да, он назвал несколько имен. Но я обязан выяснить, правда ли это, затем отыскать того, кто дал им пулю, лишь тогда можно будет обойтись без вашего ефрейтора. Отправить его в Кишинев? Нет, это абсолютно исключено.
— Но здесь он обречен, разве вы не понимаете?
— Послушайте, поручик! Не будем толочь в ступе воду. Вы делайте свое дело, лечите его здесь, насколько хватает у вас умения, а я буду делать свое. И не надо так на меня смотреть. Мне людей жалко не меньше вашего. Просто вы не представляете последствий того, что случится, если эти пули беспрепятственно пойдут гулять по полку. Второго больного можете отправлять, если оказия будет, а ефрейтора — оставьте.
Доктор молча вышел из жестяного домика. Пора привыкнуть. Не первый год служишь. Клятва Гиппократа, клятва Гиппократа! Гиппократ не был военным врачом. И, кстати, клятвы Гиппократа он не давал, а принимал присягу Русского Врача — все силы положить на алтарь Отечества.
Он зашел в палатку стоматолога. Тот врачевал — удалял зуб старшине второй роты. Старшина сидел с раскрытым ртом, вцепившись в подлокотники кресла, одновременно готовый и терпеть, и кричать. Стоматолог то запускал щипцы в рот пациента, то извлекал их, хмурясь.
— Уоа? — замычал старшина.
— Простите, что?
— Скоро рвать будете? — непослушный язык мешал, но старшина был настойчив.
— Рвать? Вы, милейший, имеете ввиду — удалять? Так я уже удалил, вон он — стоматолог показал на плевательницу. Не может без эффектов, артист.
— Скоро полдень, — напомнил он стоматологу.
— Да, время летит. Но мы успеем, — он приладил поудобнее кровоостанавливающий тампончик, критически осмотрел работу. — Сообразно обстоятельств оценим как вполне удовлетворительно. Три часа не кушать. До вечера — еще лучше. Ясно?
Старшина мотнул головой, не отрывая взгляда от собственного зуба.
— На память возьмете?
— Э-а! — категорически отверг предположение старшина. Он ушел, на ходу трогая челюсть, словно не верил, что самое страшное — позади. И правильно, если не верил.
Вместе со стоматологом доктор спустился в убежище. Название громкое. Лучше бы здесь по-прежнему оставался винный подвал. Вином еще пахло, но запах не мог заменить собою былой гордости.
Дрогнуло все вокруг, спустя секунду ухнул взрыв.
— Сегодня Франц, он парень аккуратный, — стоматолог полез в карман халата, вытащил жестяную баночку. — Консервированная водка, трофей.
— На гранату смахивает, вот и кольцо, — доктор при свете керосинки разглядывал добычу стоматолога. Рвать зубы умеет, ничего не скажешь.
— Пробовали, не взрывается, — тот ловко открыл баночку. — Прошу.
Второй снаряд разорвался неподалеку. Ну, Франц, стреляй точно. Наши ответили. Доктор отхлебнул водки.
— Какова? — стоматолог раскраснелся, лук, которым они закусывали, заставил прослезиться.
— Ханжа, она и есть ханжа.
Действительно, водка была премерзейшей. Не умеют немцы русской душе угодить.
Артиллеристская дуэль шла, как обычно. Бах, бабах. Он даже начал привыкать к этому — ежедневно, в одно и тоже время нужно спускаться в подвал на полчаса и ждать. Поначалу было стыдно — как это, бросить раненых, подчиненных, но неделя гауптвахты вразумила. Он хоть и офицерская, а гауптвахта. Раненых новых найти не проблема, объяснил стоматолог, вон их сколько после каждого наступления, а доктора сыскать все труднее и труднее. А за подчиненных не волнуйся, у них убежище рядом, в подвале на другом конце села, того, что он села осталось. Негоже все яйца в одну корзинку складывать.
Он и привык. К тому же, казалось, артиллеристы с обеих сторон действовали по принципу: не тронь меня, и я не трону. Стреляли ювелирно, что наши, что немцы, попадали туда, где нет никого — ни пехоты, ни обозы, ни, Боже упаси, своего брата артиллериста. Словно договор подписали. Ясно было, что все это не просто зыбко, а зыбко крайне — достаточно ретивому командиру желания выслужиться, или снарядов подвезут побольше, или вообще — наступление, и тогда стрелять начнут всерьез, но пока… Вся жизнь на фронте складывалась из пока. На завтра загадывать не рекомендовалась.
Водка, вернее, шнапс, начал забирать. Интересно, а что большие чины, знают ли, что Франц и Ваня стараются расстрелять суточный рацион лишь ради звука и пустого сотрясения земли? Хотя в рапортах, разумеется, указано, что цели поражены, уничтожено вражеских орудий столько-то, живой силы — столько-о, а что чинам нужно? Стоматолог не поленился (лечил зуб штабисту) и прикинул — их полк разгромил, по меньшей мере, дивизию Коминтерна — на бумаге, естественно. Было страшно думать, что писанину эту воспринимают всерьез, и исходя из нее строят планы решительного наступления. Вся кровушка отольется тогда, и вчерашняя, и сегодняшняя. С процентами.
— Нет больше водки?
11
Шпрейская вода не ласкала. Жесткая, куда до волжской. Или мыло скверное?
Лернер огляделся в зеркале над умывальником. Посвежел: и блеск в глаза вернулся, и румянец на щеки.
Он вытерся казенным вафельным полотенцем, снял с вешалки пиджак (удачно, неделя, как из чистки), ловко продел руки в рукава, застегнулся. Широковат немного. Постройнела фигура за последние годы, исчезло брюшко, награда Женевы, напрочь исчезло. Рациональная диета категории три Б. Волос, правда, совсем не осталось, но нет и перхоти, не то, что у некоторых.
Выйдя из туалетной, он начал ходить по коридору, поглядывая на круглые стенные часы. Свои, верный «мозер», давно ушли в фонд «рот фронта». Взамен, правда, дали другие, в дешевом, но сияющем корпусе, но те сломались быстро и безнадежно, часовщик толковал что-то о «конусах, которые вместо камней», но починить не смог. Пустяки, утешала Надя, счастливые часов не наблюдают, а они были счастливы тогда, ожидая полную, всемирную победу со дня на день, и полное же, мировое признание.
Минутная стрелка дернулась, подскочив к девятке.
Срок.
Он прошел в приемную.
— Лев Давидович вас ждет, — секретарша улыбнулась, как своему, забыв, что выдерживала прежде часами. — Проходите, геноссе.
Кабинет вице-директора был едва ли не вдвое больше Русского зала. И стол — будь он мерилом ума хозяина, сидеть за ним гению, титану.
— А, Владимир Ильич! — голос вице-директора прохладен, недобр. — Хорошо, что нашли время зайти. Присаживайтесь, пожалуйста.
Лернер неловко, механически сел на указанное место. Что-то не так начинался разговор.
