Наследники по прямой. Книга первая - Давыдов Вадим (электронная книга TXT) 📗

Шлыков с Гурьевым ехали в купе вдвоём, — ну, совершенно по-генеральски. Есаул, конечно, на радостях штоф ополовинил. Гурьеву хоть это и не подобалось, однако, отставать было никак невозможно.

— Нет, точно надо тебе к атаману поехать, Яков Кириллыч. Что он скажет, я не знаю, конечно. Но вот за припас уж точно поблагодарит Григорий Михалыч!

— Я этот припас у Сумихары не затем выцыганил, чтобы вы кровавую баню за речкой устраивали, Иван Ефремович. Война начнётся со дня на день, людей от красных защищать нужно, а не мифологию разводить. Нет ведь ни мощи, ни единства должного, чтобы третьей силой в этой войне выступать. Русской силой. Ох, инерция, инерция! Вот о чём ведь я говорил. Только увидала казачья душа винтовки с пулемётами — и всё, пиши пропало. Иван Ефремович, дорогой! Нельзя так-то ведь. Ну, ладно, ты меня немножко узнал. Авось, и послушал бы. А Семёнов — что ему мальчишка какой-то?! У него свой политес в голове звенит. Он уже себя начальником всей Сибири и Зауралья видит. При всём моём уважении к его личному мужеству и готовности до конца сражаться. Но не время сейчас. Понимаешь ли ты меня, Иван Ефремыч?!

— Я-то понимаю…

— Видишь, как. Ты — понимаешь. А сделать — не можешь ничего. Ни денег у тебя своих нет, ни людей в достатке. И у меня нет. Поэтому давай так с тобой условимся. Я в Тынше останусь, со мной три пулемёта и полторы дюжины винтовок. Гранат пару ящиков. Всё, что по дворам наскребём, да хлопцев я поднатаскаю ещё чуток. Это не армия, конечно, но станицу мы сами защитить сможем. Да ещё и соседям на помощь придём, если что. Связи вот нет, это беда настоящая.

— Свя-а-азь?!

— Да-с, господин есаул. А что же, свистеть на сотни вёрст, как пастухи в Альпах?! Поверишь, нет ли, Иван Ефремыч. Который месяц голова у меня раскалывается. А ведь не могу придумать ничего. Интуиция моя говорит, что война скоро. А мы к ней не готовы. И Полюшка говорит…

— Ну, Яков Кириллыч, — хохотнул Шлыков. — Полюшка! Баба-то что в этом понимать может?! Бог с тобой.

— А вот это ты зря, — коротко взглянул на казака Гурьев. — Это всё ерунда, что у бабы волос долог, а ум короток. Женщина по-иному устроена, оттого и думает, и чувствует по-иному. Но не хуже, это я точно знаю. А иногда и лучше любого мужика. Множество наших бед оттого проистекают, Иван Ефремыч, что мы женщин наших слушаем мало либо не слушаем вовсе. Это неверно. Это ошибка, которая, по словам Талейрана, даже хуже, чем преступление.

— Ох, Яков Кириллыч… Что ты за личность, не ухвачу я никак! Ладно. Оставайся, друг ты мой любезный, в станице. Может, и есть в твоих словах правда. Только я сейчас не настолько трезв, чтобы всю её уразуметь. Да и ты тоже выпил немало, наверняка и у тебя в голове путается…

— Это есть, — согласился со вздохом Гурьев.

— Так и порешим. А Григорий Михалычу я всё одно буду о нашей одиссее докладывать, и уж про тебя расскажу, будь спокоен!

— А может, не стоит? — вдруг проговорил Гурьев задумчиво.

— Это почему?! — уставился на него Шлыков.

— А потому, Иван ты мой Ефремович, — Гурьев опустил веки, помотал головой. — А ну как решит славный атаман, что я в политику его лезу? Не желаю ведь я в политику, Иван Ефремович. Людей бы поберечь! Не готов я сейчас к политике. Не знаю я ничего. В течениях подводных не ориентируюсь. Воздух сотрясу только, переполоху наделаю да, не ровен час, разозлю кого. Не хочу я. Не хочу!

— Ох, Яков Кириллыч! Что ж так терзает-то нас Господь? За что? Может, и в самом деле зря мы столько кровушки пролили? А ведь была и невинная кровь, была, что греха таить. Война ведь…

— И я о том же, Иван Ефремыч. И не знаю я, как нам быть. Совсем не знаю. А надо бы. Теряем ведь мы Россию, атаман. Если уже не потеряли.

— Мы? Ты на себя-то не бери, не твой это грех, — омрачился лицом Шлыков. — Сколько лет тебе было, когда гражданская закрутилась, Яков Кириллыч?

— Семь, — усмехнулся Гурьев.

— Это что ж… Десятого года ты, что ли?! — изумился Шлыков. — Ох, Матерь Божья! Это тебе девятнадцать сейчас?

— Нету ещё, — пригорюнился Гурьев. — Декабрь вон как далеко.

— Ну, дела, — тихо проговорил, качая головой, Шлыков. — Какой же твой грех-то, Яков Кириллыч?!

— Грех, возможно, и не мой, — тихо произнёс Гурьев. — А расплачиваться за него мне предстоит. Мне и остальным. Детям, Иван Ефремович. И куда это годится, скажи на милость?

— Яков Кириллыч… Не рви душу.

— Я не от водки, Иван Ефремович. Водка тут ни при чём, хоть ты её и хлещешь, как воду.

— Эх, проклятая… Вот ты говоришь, Яков Кириллыч, — что жиды-то, мол… А ведь дымку [125]-то — кто испокон веку продавал? А? Если б народ не спаивали…

— Ах, бедненький, — оскалился Гурьев. — Спаивают тебя. А ты не пей! Прояви гражданское мужество и народную мудрость — перестань пить, и всё! Как меня напоить, если я не хочу?! А вот если захотел — тогда совсем другое дело. Тогда спаивай меня, не спаивай — всё едино напьюсь. Или не так?

— Так.

— А ещё я тебе про жидов расскажу, Иван Ефремович. Очень меня этот вопрос занимает, признаться. Ты думаешь, у них счёт к империи меньше? Сто пятьдесят лет тому они вдруг сделались подданными русского царя. Их кто-нибудь спросил, хотят ли они? Раз. В одночасье все указы и грамоты, что их защищали, польскими и литовскими королями выданные, сделались ничем. Два. Вместо самоуправления или управления — кагал развели, разодрали народ, позволили одним грабить безнаказанно, а других лишили даже возможности толком пожаловаться. Три. Кагал и охотники в солдаты мальчишек с десяти лет сдавали — это что такое, Иван Ефремович? Не на год, не на два. На четверть века. А дети и русского языка-то не знали. Какие из детей солдаты?! Не предупредили, ни словом не обмолвились, — навалились, как… А черта оседлости, а процентная норма, а раскол традиционной системы обучения и воспитания, из которой вся эта социалистическая муть поднялась? А как в пятнадцатом году начали сотнями тысяч сгонять людей с насиженных мест из-за угрозы австрийского наступления, и что творилось при этом, какие безобразия? Я вам ещё могу с десяток причин и поводов назвать, но дело не в этом. Надо перестать раздавать тумаки друг другу и начать вместе делать что-нибудь стоящее. Страну из беды выручать, например.

— А даже если и так, Яков Кириллыч. Пускай и так. Однако, что же. Жиды ведь Царя умучили. Или нет?

— Подонки. Просто подонки, понимаешь, Иван Ефремович? Всякой твари там было по паре, в расстрельщиках — и еврей-выкрест, и немцы, и латышские стрелки, и русские. А приказ на это убийство отдали Ленин да Свердлов. И суть их не в том, жиды они или не жиды, а в том, что Россия им — хуже постылой жены была. Германский порядок им — икона да свет в окошке. Не в том беда, что жиды, а в том, что не русские. В этом всё дело, Иван Ефремович. Ты вот подумай, друг любезный. Все иные-прочие как прозываются? Тот — англичанин. Этот — француз. Немец. Китаец. Почему не «китайский» или «немецкий»? А? Только русский — русский. Почему?

— Ну, — Шлыков нахмурился и отставил в сторону бутылку.

— Русские, Иван Ефремович — это царские. Вот ты, к примеру, казак — а всё равно русский. Татарин — тоже русский. И калмык. И все остальные. И в княжьих дружинах кого только не было — сам чёрт ногу сломит разбираться. Но все — русские. Потому что Русь — это Цари. А Цари — это Русь. Вот такое дело, Иван Ефремович.

— Матерь Божья, — тихо проговорил Шлыков и перекрестился. — Яков… Кириллыч… Да ты…

— А они — не русские были, Иван Ефремович, не царские, — словно не замечая замешательства Шлыкова, продолжил Гурьев. — Царь им мешал своё чёрное дело творить, Россию по клочку растаскивать. И не черти они никакие, а так, бандиты и уголовники. Чужие они нам. Всем русским — чужие.

— А ты откуда же, Яков Кириллыч… Откуда ты всё это знаешь? — сипло спросил Шлыков, как-то странно на Гурьева глядя.

— Да уж знаю, — он усмехнулся. — Был у меня такой каприз пару годков тому назад. Нет ничего тайного, Иван Ефремович. Есть те, кто желает знать, и кто не желает.