Наследники по прямой. Книга первая - Давыдов Вадим (электронная книга TXT) 📗
— Сколько ни есть — все мои, — отшутился Гурьев.
— То-то я смотрю, ты девок сторонишься, — прищурился Тешков. — А Пелагею увидал — аж подпрыгнул. Давай, работа стоит, хватит лясы точить!
Гурьев подъехал на исправленной бричке к воротам, стукнул в них негромко обушком нагайки. Услышав голос Пелагеи, спрыгнул с козел, помог женщине распахнуть створки, завёл экипаж во двор:
— Принимай работу, хозяйка.
— Должна я чего? — Пелагея опять его разглядывала, из-под руки на этот раз, потому что голову ей запрокинуть пришлось.
Гурьев тоже смотрел на неё. Была бы Пелагея городской барышней — не задержался бы он с заходом. А так… И понравилась она ему по-настоящему: косы чёрные, короной на голове уложены, и платка никакого нет, глаза тёмные, словно угли горячие. Сложена Пелагея тоже была отменно — тело гибкое, сильное, а кость — не по-крестьянски лёгкая. Что-то было в ней, не то цыганская кровь, а может, и персидская, — сколько разных чудес да историй в казачьей вольнице случалось, только держись.
— А как же, — Гурьев улыбнулся отчаянно. — Один поцелуй.
— А не рано ль тебе с бабами-то целоваться, — рассмеялась Пелагея. — Не боишься меня?
— Так разве укусишь, — пожал он плечами.
— Ну-ка, пригнись, — нетерпеливо поманила его Пелагея. — Или на скамейку мне встать?!
Гурьев легко поднял её, — так, что женщина ахнуть едва успела, — поставил на подножку брички и приник губами к её губам. И целовалась Пелагея тоже никак не по-девичьи. Оторвавшись от неё, Гурьев шумно вдохнул полной грудью и опять улыбнулся.
— Нахальный, — не то одобряя, не то осуждая, потрепала его по затылку Пелагея. — Ох, и нахальный же!
— Есть немного, — не стал отпираться Гурьев. — А правду сказывают, что ты травы заговариваешь?
— А тебе что?!
— Меня научи.
— Ишь, чего захотел. Не мужицкое это дело! Ты разве не в кузнецы наметился?
— Я до всякой науки жадный.
— Недосуг мне, — нахмурилась женщина и только теперь сделала попытку убрать ладони Гурьева со своей талии. — Пусти, ну?!
— Не пущу, — он перехватил её руку, поцеловал сначала в запястье, потом в ладонь и почувствовал, как Пелагея вздрогнула, — еле заметно, но вздрогнула, и задышала чуть чаще. — Так что, научишь? А пойдёшь за травами, меня возьми с собой. Вдвоём веселее. А, Полюшка?
— Скорый какой, — и снова не понять было, то ли нравится ей это, то ли не слишком. — А кузня как же?
— Ты соглашайся, Полюшка, — усмехнулся Гурьев. — А с дядькой Степаном я договорюсь как-нибудь.
— Ну, согласилась, — Пелагея смотрела на него сверху вниз. И вдруг ловким движением сбросила его руки, чуть оттолкнула. — А дальше что ж?
— Дальше увидим, — Гурьев отступил ещё на полшага, подал ей руку, помогая сойти с брички. — Я приду, как в кузне закончу. Ты подожди, Полюшка.
Он ушёл на закате. Тешков ничего не спрашивал, пока Гурьев собирался, — всё без слов было понятно. Поворчал, но больше для виду.
Курень у Пелагеи был немаленький, хоть и жила женщина одиноко. Двор только небольшой, огород — тоже, из живности одних кур держала, а из скотины — кобылку, ту самую, что в бричку запрягала. Даже коровы не было.
— Да на что мне корова, — отмахнулась на его вопрос Пелагея. — Да и недосуг, говорю же. Когда за скотиной-то ещё ходить, — пока станицы окрест объедешь! А ты что ж, вправду травному делу учиться надумал?
— А то. Да я и тебя тоже кое-чему научить могу.
— Целоваться, что ль? — посмотрела на него Пелагея.
— Ну, и за этим не станет, — спокойно ответил Гурьев. — Смотри вот, Полюшка.
Он показал ей несколько точек, нажимая на которые, можно было достаточно эффективно снимать боль, и точки резонанса:
— Но тут, Полюшка, долгое воздействие требуется. Если боль снять — пяти минут достаточно, то для пробуждения жизненных сил недели нужны, а иногда — и месяцы.
— Похоже китайцы-то лечат. Однако у тебя по-другому как-то. Где ж это ты узнал-то такое?
— Выучился, — улыбнулся Гурьев.
— Сколько годков-то тебе, Яша?
— Дело не в возрасте. Меня этому с детства один мудрый человек обучал. Только я ещё так мало знаю. Вот, все секреты дядьки Степана выведаю, да дальше учиться поеду.
— Ежели я тебя отпущу, — тихо проговорила Пелагея, обвивая его шею руками.
Он только теперь ощутил, как соскучился по женскому телу и ласке. Это было, как взрыв, как буря, что налетает внезапно и яростно. Только он не спешил никуда. И лишь тогда, когда Пелагея взмолилась — не голосом, руками, ногами, потянув его на себя, — ворвался в неё, такую горячую, что разум не выдержал, отключился.
— Бесстыжий, — шептала Пелагея, целуя Гурьева. А он лежал и улыбался, как последний дурак. — Ох, бесстыжий охальник… Яша… Люб ты мне…
— И ты мне, — Гурьев провёл ладонью по её спине, так, что Пелагея вздрогнула длинно. — Ты такая красивая, Полюшка.
— Никуда не пущу… Мой…
Он не ответил, мягко отстранил женщину, перевернул на спину, развёл в стороны её руки, обвёл языком, мокрым и тугим, вокруг её сосков, — Пелагея застонала, выгнулась ему навстречу.
Она лежала, вжавшись головой Гурьеву в плечо, и ловкие её пальцы скользили по его груди. Пелагея подняла лицо, осветившееся улыбкой:
— Пойду баньку затоплю.
— Не устала ты, Полюшка?
— Уморить меня вздумал?! — тихонько рассмеялась Пелагея. — Подрасти малость, нахалёнок! Шучу, Яшенька, шучу я. Не сердись. Ох, да люб же ты мне…
В бане, при свете лампы, пускай и не слишком ярком, Пелагея разглядела его как следует. Гурьев увидел удивление на её лице, усмехнулся:
— Что, Полюшка? Не видала прежде обрезанных?
— Всяких видала, — отрубила Пелагея, — чай, не первый день на свете живу! А ты-то — татарин, что ли?! Ведь не похож совсем.
— Это, Полюшка, иногда в природе случается, — пояснил Гурьев. — Моисей, пророк, тоже обрезанным родился. Аврааму вот не повезло — пришлось на девяносто девятом году жизни такую деликатную операцию производить.
— Ишь ты — Моисей, — задумчиво повторила Пелагея и улыбнулась. — А то слышала я, что ты нехристь.
— Нехристь я, нехристь, Полюшка. Кто в городе живёт, в церковь не ходит да не постится — тот и есть нехристь, конечно.
— Но крещёный же ты?
— Нет.
— Как же это?!
— А так, Полюшка.
— Так не спасёшься ведь!
— Я?!? — изумился Гурьев. — Ох, Полюшка. Если б так просто спастись можно было — это же просто чудо, да и только. Погубить душу — минутное дело, а вот спасти… Это служба, так уж служба, Полюшка. Да ты ведь и сама знаешь.
— Нельзя ведь человеку без веры-то, — убеждённо сказала Пелагея. — Что за вера у тебя, Яша?
— Экуменист-агностик, — Гурьев наклонил голову набок.
— Книжек ты много слишком читаешь, вот что, — нахмурилась Пелагея.
— Не без этого, — Гурьев улыбнулся, рассматривая её, любуясь откровенно зрелищем её тела.
— И чего уставился? Бабу голую ни разу не видал, что ли?
— Иди сюда, Полюшка, — он потянул Пелагею за руку, прижал к себе, поцеловал в ключицу. — Полюшка моя.
— Полюшка… Мать меня так звала. Угадал-то. Это мне только, или ты всем такой пожар промеж ног зажигаешь, Яшенька? Ох, нехристь ты мой…
Он ушёл под утро, почти на рассвете, когда Пелагея седьмой сон досматривала. Зашёл в кузню, переоделся, огонь в горне раздул, поковки вчерашние разложил. Вспоминал эту ночь, улыбался, — дурак дураком. Тешков появился, поглядел на него. Ничего не сказал, только головой покрутил.
К полудню шло дело, когда появилась Пелагея — с узелком и кувшином:
— Здравствуй, дядько Степан. Здравствуй, Яша, — Пелагея остановилась в проёме, словно не решаясь дальше идти. — Я вот, поснедать тебе собрала. Тут морс клюквенный, холодный. Ты поел бы, а то ускакал спозаранку-то.
Гурьев быстро ополоснул лицо, руки, взял у неё еду:
— Спасибо, Полюшка.
— Приходи, как завечереет, — тихо сказала Пелагея, украдкой поглядывая на Тешкова, что нарочито громко и с отсутствующе-озабоченным видом гремел каким-то инструментом. — Придёшь?
