Шестая книга судьбы - Курылев Олег Павлович (книги онлайн полные версии .txt) 📗
Изольда закурила уже третью сигарету.
— Генрих даже оправдывался тогда, что его не было в те дни. Он распорядился выдать мне тело отца, и я ночью тайно похоронила его на старом еврейском кладбище под Мюнхеном. Там, где лежали почти все его предки. В лагерь к нему, — Изольда сделала ударение на словах «к нему», — я больше не приезжала.
— Прости меня, Изольда, — чуть слышно проговорила Эрна и заплакала. — Я вела себя по-свински.
— Что ты, перестань.
— Как же вы потом опять встретились?
— Ни за что не догадается. Через месяц он сам приехал ко мне. Привез всяких вкусных вещей и свежего мяса. Сказал, что соскучился по моим котлетам и пирожкам. Конечно, одними котлетами дело не ограничилось, но скажу тебе сразу — постель не была в наших отношениях чем-то определяющим. Для нее он мог найти и, я думаю, находил более молодых. Просто он любил приходить ко мне раз или два в месяц, смотреть, как я хлопочу на кухне, и молчать о чем-то своем. Потом мы садились на диван, он закуривал сигару, а я рассказывала ему городские сплетни Рассказывала так, как никто другой не посмел бы рассказывать их эсэсовцу. Постепенно и я узнала кое-что о его жизни, о сыновьях и разных неурядицах. Однажды даже видела Пауля, а вот с Петером встретиться не довелось.
В общем, в тот день он сказал, что его переводят в Веймар, поблизости с которым строился Бухенвальд — ты, наверное, и не слыхала о таком лагере? Он предложил мне поехать с ним, точнее, следом за ним через пару недель, что я и сделала. С тех пор вот уже семь лет я всегда неподалеку от Генриха. Иногда мы не видимся по полгода, и я не знаю, жив он или нет. Но потом он приходит как ни в чем не бывало, и ничего не меняется. Его даже не повысили за все это время в звании.
Кому-то это наверняка покажется безнравственным — у нее отца заморили в лагере, а она якшается с эсэсовским надсмотрщиком. Но посмотри вокруг. Кругом сплошные парадоксы. Жестокость и безнравственность переплетены в одном тесном клубке с благородством и самопожертвованием. Думаю, для тебя уже не является секретом, что в нашей стране творились и продолжают твориться чудовищные преступления. Мы не знаем еще и сотой доли того, что сделали СС и наци в Германии и особенно за ее пределами. Но догадываемся! Не идиоты же мы, в самом деле. Есть же у нас глаза, и остатки мозгов еще не выбиты из наших голов бомбами. Так значит, и мы соучастники. И все те, кто продолжает выполнять свой долг перед государством, а это значит, перед фюрером, тоже преступники.
Но посмотри на этих девочек из Немецкой лиги. На которых лица нет, которые падают с ног от усталости в вонючих бомбоубежищах, помогая немощным, пеленая детей, бегая по горящим улицам в аптеки, чтобы принести лекарства старикам, простаивая в очередях за водой, чтобы наполнить бачок в подвале и чтобы нам с тобой было что пить. Разве их можно обвинить хоть в чем-то? А мальчики из Гитлерюгенда? Мне порой кажется, что детей в огромных касках с фаустпатронами на плече в Берлине теперь больше, чем солдат. А старики и женщины из союза противовоздушной обороны, которые не идут в бомбоубежища, чтобы было кому тушить пожары? А Фольксштурм? А медсестры? А девушки с зенитных батарей? Они все самоотверженно выполняют приказы Гитлера и других фюреров, продлевая их власть. С их помощью Равенсбрюк и Бухенвальд проживут лишние месяцы. И в вашем Дахау замучают лишние тысячи узников. Разве это не безнравственно? И в то же время разве все эти люди не достойны признательности соотечественников? А, Эрна?..
В тот же день Эрна рассказала Изольде о своем знакомстве с Петером, об их снежном январе, о печальном расставании и угасании их дружбы и о том, как судьба так жестоко свела их снова в камере тюрьмы Штадельхейм. И она впервые увидела на щеках этой женщины слезы.
Шли дни. Они были наполнены заботами, неведомыми раньше в большом европейском городе. Отсутствие воды и электричества, постоянное ожидание воздушной тревоги, поиски пропитания.
Однажды Изольда притащила целую сумку консервированной спаржи.
— Выменяла на ту брошь с голубым камнем, — объясняла она, тяжело дыша, упав на стул прямо в прихожей. — Конечно, за эту безделицу перед войной можно было бы купить новенький «Фольксваген», но и тридцать банок огородной травы тоже неплохо. Это отличная хавельбергская спаржа. Ее выращивают километрах в ста к западу отсюда. Я ведь прожила там в конце двадцатых несколько лет.
— Как же ты все это дотащила? — удивлялась Эрна.
— Да помог один жук за пачку сигарет. Подъезд наш я ему, конечно, не показала — мало ли что. Только до угла. А вообще, чтоб ты знала, кроме консервов, сейчас самая надежная валюта в Берлине — это табак. Сигареты. Лучше иностранные, причем все равно какие. Даже русскую махорку некоторые берут. Говорят, если ее отваром мыть голову, не будет вшей. А если вдыхать ее пыль, быстро заработаешь туберкулез и сдохнешь дома в своей постели, а не в грязном окопе. Где они ее только достают…
— Как ты думаешь, Изольда, — спросила однажды Эрна курившую у окна подругу, — чем все это кончится?
— Это? — кивнула женщина в сторону улицы, сообразив, о чем идет речь. — Нашей победой!
— Я серьезно.
— И я. Слушала радио в бомбоубежище? «Берлин станет неприступной крепостью, о стены которой разобьюся волны нашествия», — с пафосом продекламировала Изольда.
— Ты смеешься. Им просто нечего больше говорить.
— Если хочешь знать мое мнение, — посерьезнела Изольда, — я не думаю, что нам предстоят месяцы, и уж тем более полгода, как сказал Генрих, сидения здесь. Как только мы услышим пушки, не бомбы, а выстрелы пушек, отсчитывай три недели, а то и меньше.
Она повторяла услышанное сегодня на рынке из разговора двух фронтовиков. «Русские прошли от Сталинграда три тысячи километров не для того, чтобы застрять на последних двадцати пяти», — открыто говорили они.
— Наши фюреры в столбняке, — продолжила, глубоко затянувшись, Изольда. — Они как шизофреники погрузились в иллюзии, так что переговоров не будет. Да им их никто и не предложит. Поэтому отделают нас тут по первое число, помяни мое слово.
При этих словах Эрна вспомнила предостережение брата о том, что если русские придут, то им будет за что мстить.
— Но раскисать не нужно, Эрна. На толкучке уже вовсю торгуют ампулами с цианидом. Этот товар не для нас. Это для тех слабонервных, кого еще мордой об стол не били, а мы с тобой видели всякое. Ты уже и под косым ножом ходила, да и мне есть что вспомнить. Знаешь, что я тебе скажу? Необходимо сконцентрироваться и настроиться на борьбу за выживание. Потребуется безвылазно просидеть в вонючем подвале месяц? Будем сидеть! Два так два. Сдохнем, а выживем, так я тебе скажу!
В начале апреля их в последний раз навестил Генрих Кристиан.
А что до грома орудийной канонады, то он не заставил себя долго ждать. Шестнадцатого апреля «становящийся все прочнее» Одерский фронт был прорван в первые же часы начавшегося наступления, а еще через несколько дней советская артиллерия вовсю грохотала на самых подступах к Берлину.
С этого времени обе женщины почти все время проводили в бомбоубежище. Домой приходили только под вечер, чтобы приготовить пищу, немного поспать и рано утром снова уйти в переполненный людьми подвал. Тяготы и проблемы горожан обострялись с каждым днем. Особенно остро вставала проблема нехватки пригодной для питья воды: многие водокачки были разбиты, к другим было не пробраться из-за завалов и очередей. Выручали водовозки, но они ездили не регулярно и все реже.
К двадцать пятому апреля перестали включать сирены воздушной тревоги. Примерно в эти же дни прекратился выпуск последних газет. Несмотря на радиосводки и официальные сообщения в настенных листовках «Панцербэр», они многого не знали и совершенно не представляли себе ситуацию. Потом не стало и этих источников информации, только слухи, порой самые фантастические. Был среди них и такой: с Западом заключен мир и военный союз, и теперь англо-американцы вместе с немцами идут освобождать Берлин от большевиков.
