Дракула против Гитлера (ЛП) - Дункан Патрик Шейн (читать книги бесплатно .TXT) 📗
Но в данный момент этот толстомордый генерал, высунувшись из окна, с вожделением глядел своими бледными, как мыльная грязноватая вода масляными глазками на женские груди внизу, лучше видные с высоты часовой башни. Так как во время праздников принято было надевать традиционные крестьянские блузки с открытой шеей и грудью, глазки его лихорадочно бегали, как канарейка, пытающаяся сбежать из своей клетки, а его розовый язычок непрестанно покрывал слюной ему губы, как какой-то слизью.
Отец Петреску, католический священник, смотрел на генерала с вынужденно сдерживаемым презрением. Хотя большая часть жителей Брашова были лютеранами, Петреску являлся признанным местным религиозным авторитетом, этого положения он добился своим Краковским университетским образованием и невозмутимой беспристрастностью в любом споре. Лицо у него всегда было красным, и это еще больше усиливалось ввиду резкого контраста с белым воротничком и черной рясой: кожа его обгорела под летним солнцем и обветрилась зимними метелями, так как он объезжал на велосипеде весь свой приход, продавая избранные, самые пикантные фрагменты сплетен за еду и выпивку. Для изолированных друг от друга крестьянских и кулацких хозяйств, их жен и детей в долинах он выполнял функцию газеты, радио и, временами, от случая к случаю, священника.
Телосложением он был настолько хил, что каждая женщина, с которой он сталкивался в этих разъездах, пыталась хоть немного откормить клирика сытной едой, и часто ему давали в дорогу еду и провизию, которую он, кстати, распределял среди наименее благополучных адептов своей паствы. Отдавая должное ему в знак уважения к его доброте, общительности и безвозмездной помощи ближним, его часто приглашали к себе многие местные жители из некатолических домов.
Над священником склонился полицейский констебль Чиорян, пополнявший свой стакан алкоголем. Начальник местной полиции был огромным, похожим на какого-то медведя, человеком, одними лишь своими внушительными размерами и широченной грудью колесом способным запугать любого преступника, скандалиста или смутьяна.
Но он сочетал это с почти кротким, доброжелательным спокойствием в любой ситуации. Каким бы буйным ни был нарушитель спокойствия, невозмутимого поведения этого доброго констебля, дополняемого его гигантской рукой, положенной на разъяренное плечо, оказывалось достаточно, чтобы разрядить любую взрывоопасную ситуацию. Кроме того, он также был самым волосатым человеком, с которым когда-либо сталкивалась Люсиль. Усы его росли от носа до бак, руки его были сплошь, ковром, покрыты волосами настолько длинными, что их можно было заплетать в косички, волосы кудрями вылезали у него из воротника и пучками торчали из ушей, а брови тянулись одной длинной изгородью над карими глазами.
Полицейский со священником были поглощены каким-то серьезным разговором с мэром Мурешану, крошечного роста человечком, лысина которого компенсировалась неожиданно пышной бородой, похожей на взрыв бомбы. На лице его доминировал нос размером с грушу, испещренный филигранью красных и синих прожилок. Он носил на себе мантию своей должности, словно прямо родился в ней, как в рубашке, и щеголял ею, расхаживая по Брашову, как управляющий эксклюзивного французского ресторана, с раздутым самомнением, ощущавшимся за несколько миль от его должностного кабинета.
Отец Люсиль, профессор Абрахам Ван Хельсинг, прикуривал сигару от огня капитана Лобенхоффера. Позже она будет упрекать его за это; он обещал отказаться от никотина, который он сам объявлял ядом. Ему было уже за восемьдесят, и, по его собственному диагнозу, легкие его уже давно были не такими, как раньше.
Люсиль устроит ему позже за это нагоняй — если только он до этого доживет.
Нацист, Лобенхоффер, был высоким, болезненно-желтым человеком в очках, который, похоже, всегда чувствовал неприятный привкус во рту. Его тонкие, светлые усики, казалось, состояли из двенадцати жалких волосинок, нависавшими над влажным, тонким ртом, дергавшимся, когда Лобенхоффер чего-то пугался. Люсиль знала это не понаслышке.
Капитан и ее отец были погружены в какой-то серьезный разговор — скорее всего, о выдающейся родословной Лобенхоффера, восходящей к Гебхарду фон Блюхеру, знаменитому прусскому генералу. Отец рассказывал Люсиль, что Лобенхоффер может наизусть твердить о своей родословной, как ребенок, повторяющий алфавит, и делать это столь же монотонно. Проблема была в том, что немец не способен был запомнить, кому он уже перечислял этих своих предков, поэтому Ван Хельсинг и все те, кому приходилось беседовать с Лобенхоффером в Брашове, слышали список его предков уже так много раз, что могли ему сами его повторить.
Ее отцу, который все еще сохранял замечательную память, вероятно, приходилось прикусить себе язык, изо всех сил сдерживая себя, чтобы не остановить нудный речитатив Лобенхоффера.
С точки зрения Люсиль, группа, собравшаяся в мэрии, показалась ей с колокольни в чем-то однородной. Они находились в абсолютном неведении относительно того, что страшное немецкое SS собирается прервать их праздничную пирушку.
Люсиль попыталась придумать способ предупредить своего отца, спасти его от грозящей опасности. Однако сама она не могла это сделать; Лобенхоффер может узнать ее. Может, в здании причта внизу есть телефон? Может, она сможет нанять кого-нибудь из цыган, чтобы тот отнес записку? Она осмотрела толпу внизу и заметила Яноша. Янош!
Люсиль и Янош стали любовниками тогда, когда партизаны устроили засаду на автоколонну в лесу, их союз стал результатом праздничной победоносной вакханалии.
Янош также сыграл важную роль в спасении газеты «Брашов Аутоном» — именно он командовал танком, однако лицо его тогда было скрыто косынкой, поэтому Лобенхоффер его не узнает. Янош сможет предупредить отца и всех остальных. Стоит ли идти на такой риск?
Наведя бинокль на площадь внизу, она обнаружила, что Янош обжирается сосисками в хрустящем тесте за столиком Афины Вулы. Эта женщина при каждом удобном случае старалсь совать свою большую грудь прямо ему в лицо, кормя его собственноручно, словно скармливая лошади яблоко. Каким-то образом кусочки тертого картофеля падали в эту глубокую расщелину у нее меж грудей, заставляя ее залезать туда пальцами, чтобы их там отыскать. Похоже, у Яноша в эти секунды кружилась голова, когда он видел, как ее толстые пальцы ныряют в эту мясистую бездну.
Люсиль решила спуститься и вытащить его оттуда, и если уж не предупредить отца, то хотя бы спасти его от самого себя — задача, которая ей раньше удавалась.
Она уже начала засовывать бинокль обратно в сумку, когда услышала этот ужасный лязг и рев: колонна машин СС въехала на площадь со всех сторон, и ее грузовики перекрыли все возможные пути отхода с площади.
Полугусеничный вездеход со стоявшим в нем прямо офицером пёр как трактор прямо сквозь всю ярмарку, сокрушая своими колесами и гусеницами столики, ларьки и лавки, не обращая ни малейшего внимания на пешеходов, которые могли оказаться у него на пути. Перепуганное население отчаянно бросилось врассыпную из-под колес механического чудовища. Янош схватил какого-то застывшего на месте в испуге ребенка на руки буквально за несколько секунд до того, как малыша чуть не задавило.
Те, кто оказались в стороне, просто стояли, уставившись на то, как фашистские солдаты попрыгали с грузовиков и направили свои автоматы в толпу. Их движения были четкими и уверенными, что указывало на то, что они уже делали это раньше, и не раз. Командовавший операцией офицер сошел со своей машины невозмутимо и властно. Он повернулся к своему адъютанту и отдал какой-то приказ. Негромко — Люсиль не смогла разобрать слова. Он был из числа тех командиров, которые считали, что люди, говорящие слишком громко, делают это из-за собственной слабости.
Люсиль не слышала, что он сказал, но ей не пришлось об этом беспокоиться, так как адъютант повторил команду, выкрикнув своим людям:
«Арестовать цыган!»
И солдаты бросились выполнять приказ. Цыгане попытались скрыться, но негде было найти им убежища. Все улицы были перекрыты. Один цыган схватил свою жену и попытался вбежать во входную дверь булочной, скорее всего для того, чтобы сбежать через заднюю дверь. Раздался выстрел, и мужчина упал. Эхо этого выстрела разнеслось по всей площади, сменившись затем воем жены погибшего.
