Руна смерти - Курылев Олег Павлович (читать лучшие читаемые книги .txt) 📗
Ротманны, смена которых начиналась на следующее утро, узнали об этой затее позже. Они не были сторонниками подобных развлечений, но всё же поставили по пять марок на то, что один всё-таки выберется. Просто за компанию.
Ровно через неделю все свободные и даже многие из тех, кто был выходным, собрались у ржавой железной двери карцера номер шесть. Замок для большей надежности еще пять дней назад был опутан проволокой и опломбирован. Опасались, что кто-нибудь из оптимистов тайком поможет умирающим. Проволоку и замок сняли и дверь со скрипом отворили наружу.
Началось нечто омерзительное. Толпа штурмовиков в черных шинелях гоготала и улюлюкала. Задние подпрыгивали, стараясь заглянуть через плечи передних. Но скоро те, кто сделал ставку на одного или двух живых, потребовали тишины и стали светить в яму фонариками. Они призывали лежащих внизу выходить, обещая им воду, еду и теплый лазарет. Эти обещания перемежались с угрозами расправы. Кто-то даже несколько раз выстрелил внутрь, в противоположную стену.
Вдруг впередистоящие отпрянули. Задние тоже смолкли и отодвинулись на некоторое расстояние. Внизу кто-то явно зашевелился и застонал. У него по условиям, разработанным устроителями тотализатора, было не более пятнадцати минут на то, чтобы самостоятельно выбраться наружу. Иначе – смерть.
Все были настолько увлечены, что в порыве азарта не заметили появления лагерфюрера. Лиммер, зная о тотализаторе, тоже пришел. Он был, как всегда, без шинели, в коричневой куртке-рубахе от австрийской тропической униформы, с неизменными хлыстом и фляжкой. Казалось, никакой холод его не пробирал. Слева на толстом животе был привинчен Железный крест первого класса в уменьшенном исполнении (мода имперских времен), отчего торс лагерфюрера казался еще более тучным. Рядом продолговатым щитом чернел нюрнбергский знак двадцать девятого года и яркий бронзовый значок с мечом и свастикой в овале – за участие в митинге в Кобурге в двадцать втором. Этот последний причислял Лиммера к когорте «старых борцов». На его поясном ремне, как всегда, висела маленькая расстегнутая кобура с именным позолоченным вальтером. На черной предохранительной дужке пистолета можно было прочесть: «Генрих Лиммер».
Заметив начальника, подчиненные расступились, освобождая ему обзор. Рядом стоящие доложили, что, по крайней мере, один из узников жив.
– Кто? – не выразив ни малейшего удивления, спросил Лиммер.
– Пока неизвестно. Мы туда не спускались.
Лиммер приложился толстыми губами к фляжке, затем, сунув хлыст в сапог, достал из левого пузыря своих галифе смятую банкноту, отвел руку вбок и сказал, глядя равнодушно в сторону двери:
– Не выползет.
Банкнота под дружный хохот была принята из его руки (он даже не взглянул на того, кто ее взял) и засчитана в качестве ставки.
Отто Ротманн стоял несколько в стороне от всего происходящего и думал, выкуривая уже третью сигарету, что прохожие на оживленных улицах Мюнхена, да и других немецких городов, понятия не имеют, что здесь сейчас происходит, Не догадывается об этом и их мать, и соседи по двору. И в страшном сне не мог бы, наверное, предположить о таком их отец, всегда почитавший, по рассказам матери, закон и императора.
Отто часто вглядывался в лица идущих на работу или возвращавшихся обратно заключенных. Некоторых он знал. Знал, что вон тот – бывший почтальон, а этот работал в налоговой инспекции. Знал, что никто из них никого не убивал и что вина большинства заключалась в том, что они евреи. Было здесь много и неевреев. Дела большинства начинались с доноса, поступившего на имя блок или целленляйтера. Эти низшие партийные функционеры, под надзором которых находилась сотня-другая их же соседей, наводили справки, составляли списки и регулярно передавали их наверх. Иногда донос срабатывал. Были и такие из доносителей, которые сами провоцировали свою будущую жертву, чтобы усугубить ее вину и заработать у нацистов своим верноподданническим доносом репутацию лояльного гражданина. Обо всём этом Отто Ротманн прекрасно знал.
Многие из попавших сюда возвращались. Выпускали состоятельных евреев в обмен на отказ от своего имущества и обещание покинуть страну. Выходили и многие отсидевшие свой срок и считавшиеся исправившимися. Как-то раз он даже видел, как один из охранников пожимал на прощание руку покидавшему лагерь молодому парню с чемоданом. Он заметил, что эту сцену снимал какой-то человек, вероятно фотокорреспондент. В общем, всё, что здесь происходило, при поверхностном взгляде могло показаться вполне терпимым с точки зрения закона и суровой необходимости. Но только при поверхностном.
Тем временем хохот и крики усилились. Охранники расступились и наблюдали, как, цепляясь за дверной порожек почерневшими руками, из ямы выбирается человек. Казалось, что его шея перебита и висящая на ней мертвая голова была теперь совершенно лишним и мешающим предметом. Кто-то, сняв с руки часы, стоял с ними в позе рефери боксерского поединка, когда один из бойцов пытается встать из нокдауна. Он что-то отсчитывал, размахивая второй рукой. По накалу страстей чувствовалось, что время, отведенное на возвращение из могилы, подходит к концу.
И всё же он выполз. За две минуты до окончания срока человек с черными руками и мертвой головой, представлявшей сплошную корку запекшейся крови с налипшей на нее грязью и нечистотами, вытащил свое тело из ямы. Он пользовался одной ногой, которой еще мог отталкиваться от ступеней. Вторая была, пожалуй, еще мертвее его головы. Оттолкнувшись от порога, он прополз несколько сантиметров и замер. Вряд ли он что-либо слышал и понимал.
Лиммер подошел к нему. Брезгливо попытался носком сапога повернуть его голову, но, поняв, что это ничего не даст, велел перевернуть всё тело и посмотреть личный номер. Двое или трое охранников сапогами повернули тело, и один из них, наклонившись, прочел над едва различимым от грязи красным треугольником – нашивкой политических – номер на грязно-белом прямоугольном лоскуте ткани: «38741».
– Вернер Форман – врач из Берлина, – тут же сказал кто-то со списком в руке.
Лиммер достал свой золотой вальтер и выстрелил в мертвую голову бывшего берлинского врача Вернера Формана. Никого не удивила такая развязка. Затем один из охранников, вынув из кобуры свой люгер, спустился в яму, и оттуда раздалось несколько гулких выстрелов. Когда он вылез наружу, нарочито комично похлопывая себя по заложенным ушам, то произнес:
– Те, похоже, были готовы.
Вечером Отто Ротманн вместо того, чтобы уехать домой, – его вахта закончилась, – остался в казарме, где принял участие в грандиозной попойке по случаю завершения игры. Они с братом довольно крупно заработали, поскольку большинство проиграло. Заработали они при помощи Бернера Формана, имя которого он запомнил на всю жизнь.
Однако веселые времена скоро кончились. Летом тридцать четвертого начальником Дахау стал оберфюрер СС Теодор Эйкc, только что прошедший курс лечения в психиатрической больнице. О нем и его прошлом ходило много слухов самого невероятного толка. Поговаривали, что он изгонялся из СС лично Гиммлером и снова им же восстанавливался с повышением звания. А при недавней расправе с верхушкой СА он принимал самое активное участие в ликвидации самого Рема. Как бы там ни было, но этот человек быстро навел порядок среди своих подчиненных. Выгнав половину вон, набрав новых и превратив свободное времяпрепровождение охраны в настоящую службу, он сделал попутно жизнь узников еще более тяжелой. Охранники лишились возможности брать взятки и пьянствовать, а родственники заключенных – оказывать несчастным хоть какую-то помощь.
Братья быстро адаптировались к произошедшим изменениям и скоро втянулись в новый распорядок дня. Теперь всё свободное от непосредственной работы по охране лагеря время заполнили тренировки, изучение оружия и тактики, а также чтение политической литературы, рекомендованной новым шефом. Братья Ротманн, особенно Зигфрид, как более активный и восприимчивый ко всему новому, были замечены оберфюрером. Узнав, что их отец пал во Фландрии под Ипром, Эйке, тоже принимавший участие в этом сражении, проникся еще большей симпатией к молодым штурмовикам и вскоре рекомендовал обоих в СС. Когда же он чуть позже на базе уже целой сети инспектируемых им образцово-показательных лагерей начал создавать моторизованные подразделения своего полка «Тотенкопф», братья вступили в его мюнхенский батальон в звании роттенфюреров. Так никогда не мечтавшие о военной карьере Отто и Зигфрид стали солдатами «черного ордена».
