Кому на руси жить (СИ) - "Константин" (лучшие книги .txt) 📗
А я вот не верю. Ни в Бога, ни в черта, ни в инопланетный разум и лысым “хари-кришну”по улицам вопить ни за что не пойду. Меня бабка в пятнадцать лет крестила, насилу уговорила, так я с той поры в церковь не заходил. Не верю, не интересно верить...
Может не пришло мое время, стану еще набожным. Вон как Фрол. Тот уже второй храм на окраине города возводит, грехи земные, видать, припекают.
Поэтому зря Рваный это все затеял, не про меня та песня.
Вопреки моим предположениям, Мишаня не обиделся, а даже как-то оживился. Запустил руки в свою корзину и извлек пучок наструганных тонких сухих щепок бечевкой перетянутых. Вынул из развернутой ветоши два черных камушка, брякнул ими друг об дружку, высек жирную искру на промасленный фитилек. Зажег одну лучину из пучка, фитиль затушил обслюнявленными пальцами. Язычок пламени чуть больше свечного немного разогнал сгустившуюся в сарае тьму. При свете красного огонька от лучины, воткнутой в расчищенную от опилок землю, Рваный принялся выкладывать из корзины на постеленную тряпицу по-очереди: яйца, мягкий на вид сыр, полкраюхи хлеба, килограммовый кусман черного вареного мяса, пучок зеленой травы, еще куски чего-то съедобного и деревянную флягу с затычкой.
- Кушать подано, – покончив с сервировкой тряпки, объявляет Миша. – Жрать падай!
Отчего не пожрать? Желудок давно в позвоночник влип, тут не до гордости, на сытое брюхо и подыхать легче.
Пока я, вытирая руки о штанины, прилаживался к импровизированному столу, Миша довольно сноровисто поменял сгоревшую минуты за четыре лучину на новую. Я не оставил сей факт без замечания:
- Гляжу, ты неплохо приспособился.
Рваный усмехнулся.
И ты приспособишься, не боись, сам не заметишь как.
Нуну, – говорю. – Поглядим.
Миша согласно кивнул.
Ты, говорит, – бирляй давай, лучины догорят, темно, однако, станет.
Я и без его понуканий ем так быстро как могу, не ровен час – отнимут.
Рваный зубами вытягивает из фляги пробку.
Помянем, говорит и хапает из горлышка изрядный глоток. Погоняв хлебок между щеками, крякает довольно. – Дерни медку хмельного, Андрюша – полегчает.
Не рьяный я приверженец хмельного пития, не люблю, когда ноги от ста граммов ватными становятся, но помянуть усопших дело правильное.
Кого поминаем? спрашиваю, принимаю флягу.
Нас, кого ж еще, жмет плечами Рваный и смотрит пристально. – Ведь мы с тобой покойнички.
Молча делаю три глубокий глотка приятной на запах и вкус жидкости. Может и есть тут градусы, но не слишком много, исключительно для проформы.
Утерся я ладонью, мясцом несоленым зажевал.
- Рассказывай давай, – говорю, – только без фантастики.
Рваный закатывает глаза ко лбу, на котором все еще рдеет пятно от моего кулака. Я киваю: правильно, мол, понимаешь. Он вздыхает, морщится и качает головой.
- Хорошо, – говорит, – попробую без фантастики. Я буду называть факты, а считай. Мы когда на тачке в воду летели, весна была? А теперь – июль. Сенокос у них. Три месяца из жизни долой, так? Электричества нет, газа нет, связи никакой. Жилища и одежды видел? Оружие заприметил? Ни одного механизма сложнее колодезного ворота, для них колесо до сих пор чудо. И это не староверы, вернее, староверы да не те. Не вздумай брякнуть, что крещеный, могут на раз проблем подкинуть. Я так понимаю – язычники они, идолопоклонники, деревяшкам молятся да солнышку. Информации пока очень мало, в лоб спрашивать западло...
Я с совершенно безразличным видом запиваю хавчик. Пока ничто из услышанного меня не трогает и ничего не доказывает.
- Зря ты это Старый, – после недолгого молчания с сожалением тихо говорит Миша глядя перед собой, словно размышляет. – Зря не веришь. В прошлом мы, признаков куча, не сходя с этого места, я могу сотню назвать. Ты меня слушай, я все-таки институт окончил, а в истории шарил лучше всех на потоке. Ты пока тут сидел, я насмотрелся...
Разволновавшись, Миша оторвал зубами слишком большой кусок хлеба и слегка поперхнулся. Прокашлявшись, слезливо продолжает:
- А как насчет пули? Она у тебя в бедре? Нет? У меня тоже ни единого синяка, хотя отлично помню, как грудак от удара об руль трещал. Так что в нашем мире мы, скорее всего, жмуры, а как, зачем и кем сюда заброшены, не имею ни малейшего понятия.
Вот заладил: прошлое, прошлое... Ну нету в деревне столбов, нет электричества и газовых труб, нет тракторов и машин, есть землянки и люди бог весть во что одеты, так это полстраны в подобных условиях живет, тут как раз ничего противоестественного относительно нашего сермяжного бытия не вижу. А то, что ребятки эти с копьями чудные на всю голову я и без всякой мистики понял. По мне, так пусть хоть вверх ногами тут все ходят, староверы или еще кто, лишь бы меня не трогали. Шишку на башке я им так и быть прощу. Но не более того. Следующей стычки кто-то из нас не переживет...
Хуже всего то, что Мишаню я, по всей видимости, потерял. Охмурили Мишаню как дитятю малого, он, поди, уже и хату им отписал. Толку от него теперь никакого. Однако по загадочному его виду я понимаю, что Рваный приготовил что-то, способное меня очень сильно удивить. Решаю немного подыграть.
- Ну, лады, допустим, – говорю. – Дальше – что?
- А дальше, Старый, самое интересное.
Рваный затоптал каблуком огарок предпоследней лучины, забрал из моих рук фляжку и уверенным глотком прикончил остатки содержимого.
- В общем, – отдышавшись, говорит неспешно, – дядька тот длиннобородый это местный авторитет, боярин Головач. Держит масть в округе, все его уважают и слушаются как отца родного. Бизнес мутит с купцами в паях, крышует ремесленников, с питейных заведений долю имеет. Богатенький, конечно, пара домов-теремов, бабы, цацки, лошади, меха, оружие дорогое, холопы, дружинка своя бойцов в тридцать. Жена, детей четверо: три парня, одна девка. Двое старших отцу во всем подмога и опора, младший совсем сопляк, дите от молодой жинки. Жил не тужил, пузо да бороду растил. И все бы хорошо, если б три месяца назад на возвращающиеся с большого торга купеческие корабли не напали разбойники. И чего ведь удумали! К ночи в самом узком месте перекинули через реку толстый канат, привязали концы к деревьям, погрузившись в лодки, спрятались в камышах. Купцы шли, не опасались, дом близко, каждый поворот реки опытные кормчие с закрытыми глазами одолеют. Те выждали, когда головной насад упрется носом в натянутый над водой канат и остановится. Вдарили веслами, подлетели к бортам и давай бить оглушенный резкой остановкой торговый люд и наемную охрану без разбору. В слепой резне и нападавших и защитников купеческого добра становилось с каждым мигов все меньше и меньше. Насад, шедший вторым, свернул к берегу, а третий в темноте на полном ходу протаранил корму остановленного канатом головного судна. Треск, толчок, канат лопается, первый насад дергается вперед, хлебает развороченной кормой речную воду. Все, кто оставался на судне в живых валятся с ног. Кто-то выпал за борт, кто-то побился о снасти. Протянув вперед несколько метров, поврежденная посудина стала оседать на корму и быстро тонуть. В несколько минут все было кончено.
Миша замолчал, явно выжидая реакцию на свою басню. Погасла последняя лучина, стало темно как в пещере. Ну и ну, Шахерезада ты мохнорылая, эк, блин завернул, точно радиопостановку послушал.
- Очень трогательно, – говорю. – Сам придумал или в книжке прочитал?
- Быль из жизни.
- Не больно на жизнь похоже.
- На нашу не больно, – охотно соглашается Миша. – А на их в самый раз.
- И что дальше?
- Дальше? Слушай дальше. Выжило купеческих людишек в той стычке немного. Они выудили из реки израненное тело хозяина и, бросив на поругание разбойников оставшийся на суднах товар, ушли лесами. С ними был Бур, ты видел его, старший сын боярина Головача. Он и поведал папаше, как проворонил семейный прибыток в виде большого сундука с серебром, что находился на переднем судне. Это была законная доля боярина за год удаленной торговли на самых важных рынках. Представляешь, как он взъелся? И тут появляемся мы...
