За закрытой дверью. Записки врача-венеролога - Фридланд Лев Семенович (читать книги без сокращений .TXT) 📗
Я думаю, что нужно. Если мы кричим о внеполовом заражении, как-бы незначительны ни были цифры, то о неполной или неправильной половой жизни, как источнике инфекции, необходимо заявить во всеуслышание. Ибо этот источник существует, поддерживаемый убеждением, довольно распространенным, что как забеременеть, так и заболеть невозможно от неполной близости. И не только некоторые посетители амбулаторий, но иногда и обследуемые по другим поводам признавались мне, что в этом способе они видели как раз защиту от сюрпризов венеризма.
И в сомнительных свиданиях они к ней прибегали. Этот довод усыплял осторожность, делая иногда воздержанность как бы излишнею.
А в результате — заражение.
Не мешает подчеркнуть и другую деталь. Она относится не только к Верочкам, но и к организованной и сознательной молодежи. Деталь эта очень существенна. Наше подрастающее поколение еще в незрелости отдается иногда легко сексуальным порывам и поискам. Если об этом во время заговорить, то деталь не превратится в явление широкого размаха.
Быть может, это клевета на молодежь? Нет, нисколько. Все оказанное показывает лишь, что пятна имеются не только на солнце.
Недаром Е. Ярославскому пришлось заняться суровой отповедью в докладе «О партийной этике» раннему углублению нашего юношества в половую жизнь. Ведь аборты в детском возрасте, имевшие место в комсомольской среде, открывают другое лицо той же самой медали. И совершенно прав докладчик, что «Было бы лицемерием с нашей стороны замазывать такие факты, а не говорить о них». Нет, говорить нужно.
И как можно громче!
Около быта
Окно кабинета амбулатории, где я работал, выходит на задний дворик. На этом кусочке сырой земли весной растут травы и какие-то беленькие и желтенькие цветочки… Длинный деревянный забор, саженях в десяти от окна, замыкает это подобие луга. Ближе ко мне возвышается одинокое дерево.
К концу приема, — когда я устаю, в промежутке между двумя пациентами я поднимаю глаза и вижу на шершавом узоре забора пятно. Оно светлеет и все ширящейся полосой перерезает покоробившееся дерево. Это — последний луч вечера. Он дрожит перед моим окном прежде чем исчезнуть в сумраке, спускающемся над городом. Где-то очень высоко загорается темно-синее небо.
В это короткое мгновенье я как бы вдыхаю всю радость весны. Жизнь кажется мне легкой и трепетной и словно обещает мне счастье, которое притаилось где-то вот здесь и ждет меня. Стены комнаты куда-то уплывают. Я смотрю, как зачарованный, в невидимый потемневший, синеющий простор.
Но дверь скрипит. Все исчезает. Передо мной снова стол. На нем лежат белые карточки. От двери по направлению ко мне кто-то движется. Это больной. Привычным движением я беру в руку перо и готовлюсь опрашивать.
Так было и в этот апрельский вечер. Кто-то стукнул дверью. Я оторвался от окна и крикнул:
— Войдите!
Это был рабочий. У него было приятное, славянского типа лицо. Глаза смотрели смущенно и виновато. Он сказал, топчась на месте;
— Посмотрите, гражданин доктор, что это за история приключилась со мной? Неужто беда пришла?
Предо мной лежал его регистрационный листок. В графе о возрасте стояло: 28 лет; профессия — токарь; место службы — завод «Красный Строитель»; заболевание — первичное. В графе о семейном положении значилось «женат».
Он жаловался на гонорею. И действительно, это была она.
Я начал излагать обычные правила поведения при этой болезни, что можно есть и пить, как следить за собой.
Он слушал и все время качал головой.
— Как же так, — повторял он время от времени. — Чего боялся, то и пришло. А как боялся! Берегся. Да вот проклятое вино подшибло.
Он с горестным видом развел руками.
На дворе стемнело. Через окно видно было, как где-то далеко загорались в верхних этажах огоньки. В ожидальне нетерпеливо кашляли больные.
— Ну, хорошо, — сказал я. — А как же жена? Вы знаете, что вы теперь опасны и заразительны? Это, во-первых. А во-вторых, вам временно нельзя жить с женщинами вообще. Иначе ваша болезнь ухудшится и надолго затянется. Как же вы поступите с женой? Придется сказать ей правду.
Он махнул рукой.
— Жена, слава Богу, уезжает в деревню к родным. Она в положении уже четвертый месяц пошел. Говорить я ей не стану, зачем ее ворошить. Пускай едет спокойно. С женой-то благополучно. А вот с этим делом — беда. Ну и напасть же, — принялся он снова сокрушаться. — Эх, водка, что делает она с нашим братом! Разве в трезвости пойдешь на такие глупости?
Чем больше его мысль вращалась вокруг сознания бессмысленности заболевания, тем удрученнее становилось его лицо. Ему все хотелось говорить, высказаться…
Тогда я спросил:
— Как же это произошло? Что же вы, товарищ, маленький ребенок, что ли? Не знаете, на что идете?
Он оживился.
— Правда, что маленький ребенок. — словно обрадовавшись, сказал он. — Да и товарищи виноваты: напоили. В компанию, знаете, зовут. Токарь я сам. В субботу после получки пошли мы в пивную. Взяли полдюжинки. Потом самогону поставили. Барышни тут около нас застрекотали. Что и как, — ничего не помню. Так, словно свинья, и домой приплелся. Да и как пришел, не помню. На утро проснулся, — голова, как кочан — крутит и гудит.
Таким образом, это была обыкновенная история. Алкоголь подает руку проституции и, как две родные сестры, вызывают третью — венерическую болезнь. Случай банальный.
Больной получил рецепт и ушел. Затем он продолжал аккуратно весь курс лечения. Вначале он посещал амбулаторию ежедневно, затем — через день Потом промежутки удлинились.
Процедуры и посещения подходили к концу. И я отпустил его на три недели для контроля.
Однажды, когда я крикнул: «Следующий!» в мой кабинет вошла знакомая фигура. Это был токарь. Мне бросилось в глаза его лицо. Добродушное и сильное, оно имело теперь донельзя расстроенный вид. На руке он держал узел, как будто прижимал к себе груду платья.
Со времени нашей последней встречи не прошло и десяти дней.
Я не удивился, увидав его раньше срока. Триппер подносит иногда сюрпризы, проявляясь внезапно тогда, когда мы, врачи, считаем дело почти ликвидированным. Эта болезнь может научить терпению. Она издевается порой над знаниями, над трудом, над опытом, над временем. Она смеется над выдержкой врача, и подвергает испытанию волю больного. Когда мы уже торжествуем победу, она неожиданно показала свой след.
— Ну-с, что случилось? — спросил я, доставая его листок.
Из узла послышался тоненький писк. Этот стон, такой жалкий, слабый, зарождался где-то там в глубине, и прозвучал невыразимо беспомощно. Я встал и подошел к вошедшему. Это плакал ребенок.
— Беда как есть беда, гражданин доктор, — сказал рабочий, и нижняя губа его прыгала, непослушная. Он положил свою ношу на кожаный диван и неловко начал разворачивать груду тряпок, завернутых в одеяльце. Толстые, плохо сгибавшиеся пальцы были неподатливы.
— Вернулась моя баба из деревни, — продолжал он. — совсем отяжелевши. Я ее не трогал, сохрани Бог. Тут у нее как раз и началась эта история. Пришло, значит, время рожать. Отправил я ее в заводскую больницу. Третьего дня она вышла оттуда. Прихожу я за ней. Выходит она с дитем. Известно, не дойти бабе до дому, слаба стала. Сели мы на извозчика, а она и говорит; «Вася, что это с нашим ребеночком приключилось? Доктор сказывает, что болезнь у него нехорошая на глаза перекинулась. Мы, говорит, хоть меры принимали, она свое взяла, болезнь-то. Надо сходить с ним на лечение. Свету он может лишиться. Вот-то наказал Господь!» Как она сказала мне это, так мне ровно в голову шибануло. Взяло меня сомнение, не я ли виноват. Думаю, а все не верю. Жене ходить еще трудно. Вот я и принес вам, гражданин доктор, дите. Посмотрите!
Он развернул, наконец, пеленки. Розовое тельце, голое и сморщенное, с тысячей складок, забарахталось ножками и ручками. Отворачиваясь от света, ребенок продолжал плакать. Струйка слюны пузырилась на его губах, пухлых и прелестных. Глаза были плотно закрыты. Полоска гноя засохла на краях век, и волоски ресниц торчали кустиками из-под этих желтоватых комьев, как торчит трава на краю дороги, среди кочьев, высушенных солнцем после дождя.
