Футбол оптом и в розницу - Рафалов Марк Михаилович (книги онлайн полные TXT) 📗
Желая получить подтверждение о месте, дате и причине смерти отца, я обратился в УВД Магаданского исполкома. Вскоре получил ответ, который подписал начальник ИЦ УВД Г.А. Сабанов. В его письме говорится: «Умер 07 марта 1944 года. Причина смерти: паралич сердца. Захоронен в Магадане, в настоящее время кладбища с захоронениями до 1960 года сносятся».
Холодным, леденящим душу безразличием и цинизмом дышит каждая строка этого послания. И словно пощечина в заключение: «сносятся». Как будто речь шла о старом заборе или курятнике.
Вы обратили внимание на грубейший подлог: ЗАГС утверждает, что отец умер в Москве, а Магаданское УВД — что в Магадане?!
Вообще правда о последних днях жизни отца почти 20 лет оставалась для нашей семьи тайной за семью печатями. Я уже упоминал, что последнее письмо отца было датировано первым февраля 1944 года. А потом наступило душераздирающее молчание. Удушливая тоска от полного неведения о судьбе дорогого человека терзала душу нашей мамы.
Война катилась к своему победоносному завершению. До окончания срока заключения отца оставалось чуть больше двух лет. А что с ним, почему он замолчал, мама и Юля не ведали. Мамины попытки узнать что-либо натыкались на холодную стену молчаливого равнодушия.
Как она все это переносила, я даже представить себе не могу. Мне было значительно легче: я был погружен во фронтовые будни, мы, несмотря на отчаянное сопротивление немцев, продвигались к старой границе с Латвией. Все наши мысли занимали военные проблемы. Лишь в коротких перерывах между боями мы делились своими мечтами о предстоящей жизни после разгрома фашистов.
Об отце я мог узнавать только из писем мамы, а она почему-то перестала писать о нем: видимо, не хотела меня огорчать. Только вернувшись домой, я узнал, что в конце войны к маме заезжал какой-то пожилой изможденный мужчина, отбывавший срок вместе с отцом. Их места на нарах располагались рядом. Они в тягостные морозные дни мечтали об освобождении и возвращении домой, к своим семьям. Тогда-то они условились, что если кому-либо посчастливится вырваться из гулаговского ада, то он посетит семью товарища по несчастью и расскажет о его судьбе.
И вот к маме, словно с того света, пришел посланец отца и поведал горькую новость. Он рассказал, что в ночь на 7 марта 1944 года лежавший с ним рядом на нарах отец умер. Все произошло тихо и неожиданно; отец внезапно вскрикнул во сне и затих. Врач констатировал смерть.
К сожалению, у мамы не сохранилось ни адреса, ни фамилии человека, принесшего ей скорбное извещение. Думаю, что и это отнюдь не случайность. Видимо, освобождавшимся из-под стражи зекам строго-настрого запрещали делиться с кем бы то ни было подробностями лагерного быта. Тем паче надлежало хранить в тайне сведения об умиравших товарищах.
Можно ли было верить маминому гостю? На этот вопрос теперь уже вряд ли удастся получить достоверный ответ. Точно стало известно только одно: мама стала вдовой, а мы с сестрой лишились отца.
И невольно память подсказала из «Непридуманного» Льва Разгона: «Они все канули в неизвестность, чтобы через двадцать лет эта неизвестность обернулась лживой бумажкой, где все — и дата, и причина — все было лживо. Кроме одного — умер».
Эти же мысли терзали замечательную поэтессу Анну Андреевну Ахматову, отозвавшуюся на происходящее еще в марте 1940 года бессмертными строками:
Как все это непостижимо и страшно. Поймут ли это приходящие в жизнь сегодня? Задумаются ли: как можно было так жить?
Вряд ли можно рассказывать о жизни практически любой советской семьи в начале 40-х годов, не затрагивая военной темы. Война грубо, необратимо вторглась в нашу жизнь.
Начало войны, как это ни парадоксально, принесло в жизнь нашей семьи какое-то облегчение. И материальное, и моральное. Маму приняли на работу в школу № 168 на должность секретаря-машинистки.
Школа располагалась на углу Большой Дмитровки и Петровского переулка. Теперь на месте старенького, невзрачного здания красуется новое, современное. В нем заседает Совет Федерации.
Мамина работа давала ей право на рабочую продовольственную карточку, что было чрезвычайно важно. После моего призыва в армию мама, носившая несколько лет несмываемое клеймо жены «врага народа», обрела новый статус: мать солдата. А когда в январе 1943 года я в составе 15-й Гвардейской отдельной морской стрелковой бригады начал свой фронтовой путь, мама получила своеобразное повышение в звании — она стала матерью фронтовика! Все это существенно изменило отношение к нашей семье.
Работая в школе на скромной должности секретаря, мама умудрилась совершить, как, наверное, сказали бы сегодня, гражданский подвиг.
Сейчас многие знают, а все пожилые люди помнят, в каком тяжелейшем состоянии оказался фронт, оборонявший столицу, к середине октября 1941-го. Особенно врезался в память страшный день — 16 октября. Я был все время в Москве и хорошо помню тот день. Помню пепел, летящий из труб различных учреждений, где жгли архивы; москвичей, быстро семёнящих по улицам с большими Кульками муки, выданной им сверх нормы; беженцев, идущих на восток с вещевыми мешками за плечами. Помню панику на улицах и на вокзалах. Все было непредсказуемо, страшно, тревожно.
Было холодно и жутко. Что делать, мы с мамой не знали. Хорошо, что Юлю с ее школой успели эвакуировать в Пермскую область. У меня дома на всякий случай тоже лежал маленький рюкзачок с продуктами, документами и какими-то случайно оказавшимися там вещами.
В тот день, 16 октября, в школе была получена телефонограмма: предлагалось срочно уничтожить все хранившиеся документы. Исполнение этой акции было возложено на маму. Она выполнила приказ не полностью. Трудовые книжки и часть вузовских дипломов эвакуированных из столицы учителей мама не уничтожила. Она спрятала их дома и хранила до возвращения их владельцев в Москву. Можете себе представить, как были благодарны люди скромной секретарше, избавившей их от уймы хлопот, продиктованных нашим забюрокраченным бумажным веком!
И еще один эпизод, характеризующий нашу маму. Когда я был тяжело ранен и весной 44-го доставлен самолетом на берег озера Селигер в город Осташков, мама приехала ко мне в госпиталь, сняла небольшую комнатку, и мы два-три дня были счастливы, прожив там вместе...
Вообще всему хорошему, что я приобрел в своей очень непростой жизни, я обязан маме. Она была очень доброй, внимательной, заботливой» а главное — глубоко порядочной женщиной. Теперь, спустя много лет, я с благоговением вспоминаю о многих маминых поступках, характеризующих ее как удивительно тактичного и умного педагога. Я, например, не припомню ни одного случая, чтобы мама ударила меня или Юлю. Наблюдая за моим в высшей степени непоседливым и не в меру шкодливым характером, мама избрала для меня весьма действенную «меру пресечения». После какой-либо моей очередной выходки она не терпящим возражений тоном требовала от меня улечься в кровать. Для моего бунтарского нрава непоседы это было хуже любой «высшей меры», и я всячески старался избегать материнского гнева.
Помню, когда в начале 30-х годов мы жили на Сивцевом Вражке, я, как это частенько со мною случалось, принял участие в какой-то очередной потасовке. Досталось Мне тогда прилично, размазывая по всей физиономии кровь вперемешку с обильными слезами, я явился домой И стал рассказывать маме, кто меня так сильно поколотил. Вместо ожидаемого мной сочувствия мама очень спокойно выслушала мое «боевое донесение» и, ничуть даже не возмутившись, заявила: «Ты постоянно ввязываешься в какие-то драки, а потом являешься домой и еще жалуешься на своих обидчиков. Хорошо ли это? Ты уже взрослый парень — тебе скоро десять лет, так научись сам защищать себя». Эту заповедь мамы я запомнил на всю жизнь. И хотя далеко не всегда мое умение защищаться давало необходимый эффект, следовать мудрому совету мамы я пытаюсь и по сей день.
