Свисток - Шумахер Тони (книга бесплатный формат TXT) 📗
Происшествие с Баттистоном
Это был фол или нет? Умысел или спонтанная агрессивность? Злость, смесь ярости и энергии?
Я не психолог или кто-то еще с окончанием на «лог». К тому же я не судья себе и не адвокат. Мой фол в Севилье против Патрика Баттистона я и сегодня не могу воспринимать однозначно. Но признаюсь, что все еще испытываю страх перед очной ставкой с видеозаписью этого столкновения. Быть может, боюсь, что тогда буду ощущать себя виноватым.
Моя мать наблюдала эту сцену по телевизору и через пару часов после нее сказала мне: «Это было ужасно, Харальд. Это выглядело просто отвратительно, мальчик».
Я осознаю, что миллионы людей, как и моя мать, расценили мои действия как умышленную грубость. Однако это не так. Случившееся наверняка объясняется моим характером, моей склонностью вносить страсть и пылкость во все, что я делаю.
Сердце или разум?
Есть люди, которым разум заменяет сердце. Я же всегда предпочитал сто раз ошибиться сердцем, чем тысячу раз найти верное решение умом. Уверен, что все великое в жизни и футболе рождено страстью, а не холодным рассудком. Но со временем я понял, что сердце это такая штука, которой нужно чуть-чуть не доверять. Мне 32 года. Это значит 28 плюс четыре года кризиса, размышлений о себе самом, причиной которых было столкновение с Патриком Баттистоном. Он сам тем временем стал моим другом.
Севилья. Полуфинал Франция – ФРГ. Я прибыл на эту игру заведенным до предела и сверхсобранным. Матч был для меня шансом, последним шансом опровергнуть мнение как о выдохшейся команде. Вновь завоевать, насколько это удастся, сердца болельщиков в ФРГ, симпатии прессы. Все они ставили нас ниже, чем мы того заслуживали.
Французы играют великолепно, они забивают голы. Некоторые из них толкают и задирают меня. Один наступает своими бутсами на мои руки… боль и ярость до корней волос. Все во мне кипит. Несколько опасных ситуаций дают мне возможность разрядиться. Такие сиюминутные удачи – всегда палка о двух концах. Ты теряешь собранность и расслабляешься. Счастье делает невнимательным. А мною слишком многое поставлено на эту игру: престиж, право играть в финале. Опасны для тебя или для соперника твои выходы из ворот? Не имеет значения. Ты должен отобрать у него мяч, не размышляя, кто падет при этом жертвой.
Я рвусь из ворот, чтобы поймать свою добычу, спровоцировать противника на попытку забить мяч в мои ворота. При таких действиях опасность получить травму велика. Для обоих охотников за мячом.
Итак, я ускоряюсь. Баттистон двигается на меня. По опыту знаю, что он попытается перебросить мяч. Высоко подпрыгиваю. Патрик не попадает по мячу. Когда ты в воздухе, нельзя уже затормозить свой полет, в лучшем случае можно немного увернуться. Вратарь – не самолет. Я не мог больше сделать ничего: ни удержать себя, ни оттолкнуться. С согнутыми в коленях ногами я летел на Баттистона. Если бы мы столкнулись фронтально, ему пришлось бы еще хуже. В последний момент я сумел слегка развернуться и ударил его задним местом или бедром в голову. Он упал. Я тоже. Ощутил боль в боку, но она скоро прошла.
Мяч катился мимо ворот. Взгляд в направлении бокового судьи. Мы, вратари, делаем это почти всегда, если был фол или столкновение. Что зафиксировал он? Он не дрогнул. Никакой реакции с его стороны. Ничего. Все о'кей. Я перевернулся и встал. Патрик лежал на земле. Я направился мимо него в мои ворота.
«Ты обязан подойти туда, – еще подумал я. – Тебе нужно к нему».
Но там уже стояли, выкрикивая ругательства и угрозы, французы Трезор и Тигана. «Если ты сейчас подойдешь, будет стычка», – появилось у меня опасение. Чтобы избежать конфликта, я попросту остался в воротах. Я испытывал страх перед тем, что могло бы произойти. Но страшили меня не объяснения и не игроки. В воздухе нависла взрывоопасная напряженность.
«Если ты подойдешь и попробуешь извиниться, а они ударят тебя, – произойдет скандал. Ты потеряешь самообладание, ввяжешься в драку».
Идиотское положение. Они могли наброситься, возможно, даже стали бы плеваться. Так бывает часто, но этого никто не видит. Быть оплеванным – самое ужасное. Ты бесишься, тебе хочется убить их.
Итак, я не смог справиться с собой, заставить себя подойти к Баттистону и сказать ему несколько сочувственных слов. К тому же вся эта игра была просто сумасшедшей. Я не смог подойти к нему, хотя в тот момент это было самым простым. В общем, первая ошибка заключалась в том, что я не выразил своего сожаления по поводу травмы Патрика Баттистона.
Я стоял в воротах, в смущении поигрывая мячом. Это была трусость. Быть может, впервые в жизни я по-настоящему струсил.
Я хотел уговорить себя, что моей вины тут нет. Как ребенок, который, совершив большую глупость, беспечно пытается играть дальше. Так, словно ничего и не было. Я ведь не хотел фолить. Меня оправдывал арбитр. Он не показал мне ни желтой, ни красной карточки.
Патрик Баттистон все еще лежал на траве, ему оказывали помощь. Я надеялся в душе: все будет хорошо, нормально. Как всегда, он еще слегка и играет, чтобы завести публику, сейчас он поднимется. Я ждал: «Вставай, парень, да вставай же, почему ты все еще на земле?» Он все-таки скоро поднимется…
Кто-то потребовал носилки. Подошли оба капитана, врачи, санитары. Видимо, что-то серьезное. Патрика отправляют в больницу…
Свисток арбитра – игра продолжается. На поле вышел Румменигге. Его ответный гол, а также уравнявший счет удар Фишера поверг французов в состояние грогги. 3:3. Дополнительное время. Одиннадцатиметровые.
И мне еще хватило нахальства взять два из них… Мы оказались в финале благодаря моим броскам и фолу. Более ужасного сочетания не могло быть. Тогда я еще не ощутил этого, но затем последовала моя вторая, главная, ошибка, совершенная по недомыслию, а точнее говоря, по глупости.
На пути в раздевалку я заразился восторгом моих товарищей. Мы добились – благодаря и моей отличной игре – права выступать в финале.
И тут на меня посыпались вопросы в той форме, с которой я не сталкивался никогда прежде. Одни хвалили меня, другие поносили, но все были настроены радикально. Немецкие журналисты буквально зашипели на меня: «Тебе известно, что Баттистон потерял два зуба?»
«Если это так, я готов купить ему коронки», – ответил я.
У меня и в мыслях не было намерения потешаться над травмированным Баттистоном. Просто гора свалилась с плеч. Я-то боялся, что у Патрика сотрясение мозга, что, быть может, он лежит в коме. И все же слова были сказаны. И процитированы. В доказательство моей неспособности жалеть, сочувствовать, принимать участие. Я выглядел циником.
Но на этом мои злоключения не закончились. Третья ошибка была практически предопределена. В победной эйфории я совершенно забыл про Баттистона. И никто рядом не подумал напомнить мне о нем. Имей мы толковое руководство делегацией, как было это, к примеру, в Мексике при Брауне, такого бы не произошло никогда. Рюдигера Шмитца тоже, к сожалению, рядом не было.
В аэропорту Севильи мы завертелись в диком круговороте. Поскольку с нашей отправкой не слишком торопились, Пауль Брайтнер затеял перепалку с работниками порта и руководителями полетов. В итоге – ужасная путаница, гам, стресс. Возглавлявшие делегацию функционеры Немецкого футбольного союза в очередной раз оказались неспособными что-либо сделать. А у меня просто не было времени думать о Баттистоне. Наверное, я и не хотел этого, пытаясь выбросить тот фол из головы. Разве мы не победили, разве не вышли в финал?
Окажись этим вечером в аэропорту Герман Нойбергер или Рюдигер Шмитц, они бы наверняка оттащили меня в сторону. Мы купили бы цветы и поехали в больницу. Я сидел бы у кровати Баттистона до тех пор, пока не услышал бы от него, что все снова о'кей. Меня нужно было только направить к нему. В той ситуации я был просто не в состоянии самостоятельно прийти к этой мысли. В команде царит воодушевление. «Ты стоял фантастически», – говорит кто-то и хлопает по плечу. Рука еще здесь, а я уже слышу иные слова. «Ты – дерьмо, мерзкая свинья!» – бросает один из тех, кто видел матч по телевизору. Тогда я был настолько наивен, что и не предполагал, какой могущественной может быть телевизионная картинка.
