Славяно-горицкая борьба. Изначалие. - Белов (Селидор) Александр Константинович (читать книги онлайн регистрации .TXT) 📗
К эпохе энеолита (позднего неолита) культ быка-Волеса преображается в новый тотемический символ-образ – в медведя. Наши рассуждения нащупывают уже реальные очертания борцовского поединка. В основе состязания – древнейший тотемический культ медведя. Поединок с привлечением его духа является элементом так называемой аграрной магии. Смысл использования духа-охранника заключался в том, чтобы оградить родовые поля от демонических сил, способных, по поверьям землепоклонников, насылать неурожай либо голодных зверей, промышляющих молодыми всходами.
Колдун рядится в шкуру медведя и под сопровождение ритмично звучащих ударных инструментов выполняет обрядовый пляс-танец, вводя себя в состояние транса. Так он призывает дух медведя. Духу «показывается» борцовский поединок на подготовленном к посеву поле. Поединок символичен. Дух должен знать, что его призывают для борьбы. Медвежья шкура в данном случае призвана обмануть дух. Он должен перепутать шкуру с живым зверем, сам воплотиться в зверя и лишь затем обнаруживать, что в действительности зверя-то и нет. И тогда дух как бы остается неприкаянно блуждать по полю, являясь его оберегом.
Обряд обычно заканчивался сексуальным экстазом борцов и их семяизвержением в землю, после чего самые древние старцы начинали засеивать поле. Отголоском «медвежьего поля» стал весенне-пахотный обряд «комоедицы», дошедший до XX века и известный в иных местах просто поя названием «медвежьей» борьбы. Следы же наиболее древнего использования тотема землепоклонниками уходят в энеолит и относятся к Волосовской культуре III – II тысячелетия до н. э. Волосовцы, расселенные по всей Русской равнине, связывали культ медведя с фаллическим началом, о чем свидетельствуют данные археологии (Крайнев Д.А. «О религиозных представлениях племен Волосовской культуры.» Сб. Древности славян и руси. М., Наука, 1988, с. 38).
Что же в это время происходило у воинских племен? Изменение религиозного культа и обряда захоронения создало новый мемориально-культовый элемент– насыпной курган. С его появлением возникает и новый обряд – тризна. Тризна – обряд чисто воинский, вообще ее в определенном смысле можно считать наиболее древним видом массового состязания. По одной из гипотез, греческие олимпийские игры первоначально являлись тризной по умершему герою Пелопу. Погребение в древности всегда сопровождалось шумным действом. Здесь отразилась идея борьбы с демоническими силами, способными в момент «отхода» души умершего завладеть ею. На Руси языческая тризна просуществовала до XV века и была выжита христианством.
Помимо двух самостоятельно развивающихся направлений состязательного поединка – аграрно-магического (земледельческого) и воинского, все отчетливее поступало и третье – общеродовое. Что это такое? Состязательный поединок через игровые формы прививался детям и подросткам независимо от родоплеменного происхождения. Борьба вообще физиологична как способ физического развития молодого организма, способ, определенный самой природой. Вместе с тем существуют и специфически обоснованные формы поединка, такие, как состязание за невесту, восходящее ко времени зарождения парной семьи. Традиция дожила до нас в таких танцах, как «барыня». В основе танца – брачное ухаживание. Кроме того, состязательный поединок и сегодня служит для утверждения иерархии в подростковой среде. Дети же, обращенные лицом к живой природе, подражая взрослым, испытывали естественную тягу к лидерству, которое давали победы в поединках. Ведь в древности победоносно сильный являлся безоговорочным критерием величия и достоинства.
К общеродовой традиции следует отнести и «профессиональные» состязания, например, перетягивание невода, преобразовавшееся впоследствии в перетягивание каната. Оно из той же категории, что и борьба в седле у кочевников или борьба в бадье с виноградом у виноделов древней Андалузии.
Таким образом, у славян имелось по меньшей мере три самостоятельных направления развития поединка. Это воинская традиция, землепашеская и общеродовая. От трех корней и пошла многообразная русская борьба.
Единая в трех лицах
Краешком своим, стирая позолоту, зацепило солнце мохнач-словник, догорая последними лучами.
– Все, мужики, будя, осади!
Сходчие то ли от слов Макарыча, то ли от усталости послабили крепь в телесах своих, унялись мало-помалу.
– Ну, чья взяла? – лукаво спросил Макарыч.
– Их будет…– нестройно загудели репнинские мужики.
– За нами… за нами! – подхватили киричанские.
– Понятно дело, – сам себе подтвердил Макарыч, старейший и всеми знаемый из селян по обе стороны небольшой речушки Мени, что петляет между полудюжиной старорусских сел. А по деревенским подворьям уже шла молва: «Киричанские побили репнинских!» Несли молву сами «охотники» – закликалы кулачных сходок.
– А где Гришаня? А ну-т-ка иди сюды, вяхирь мой сизокрылый. Ты никак утечь решил?
– Да ты что, батя, разве же я противу закона?
– Иди-иди, казнь будя.
Огромный репнинский мужик, нескладно ворочая ногами, вышел на середину. Все прочие репнинские нарочито расступились, чтоб чужакам все виделось получше.
– Эх, будя ща! – взбодрился кто-то из победителей.
– Цыть, самому не перепадало?!
– Ну, надежа-боец, начинай!
Надежа – самый крутой боец, командующий в этот раз стенкой у репнинских, и был отцом мужика, нарушившего правила боя. Наказание следовало неминуемо. А тут еще их сродство, сильно теперь уязвлявшее старшего.
– Батя, ну ты того, не очень…– начал было нарушитель.
Отец его, крепкий и ладный в движениях подлеток (в простонародье человек зрелых лет, но еще не старик), притушив злобу в глазах, коротко, но сильно саданул провинившегося сперва в бок, а потом по зубам. Молодой, возмутившийся было такому напору, тут же получил еще один удар, сбивший его с ног. Киричанские, наблюдавшие все издали, теперь уже поумерили свою потребу отсудействовать провинившегося по всем правилам старины:
– Ну ладно, поправдились, и будет…
– Вот, сынок, Григорий Микитич, – говорил над распластавшимся по траве надежа-боец, – вишь, какого ты сраму допустил? Смогёшь теперь людям в глаза-то смотреть, али как?
– Ладно, бывает, – вступился кто-то из своих, – самого-то, поди, тоже поучали. Микита Данилыч, плотник – золотые руки, отступился. Давеча, еще только петухи пропели, пришли к нему дядья репнинские:
– Давай, Данилыч, ставь стенку, наломаем мы бока киричанским. Больше-то, поди, во всей округе никто уже на кулачки не ходит, а здесь по двум могутным русским селам чтят заветы старины. Бойцы добрые, умелые. Заручившись с надежей, пускали вперед охотников. Охотники всегда обо всем знали. Знали, что у киричанских своего надежи нет, и поедут они в дальние села с мукой да с картошкой, чтоб нанять там подходящего воеводу. Наняли было дюжего мужика из приезжих, да он оказался неженатым. А такого быть никак не должно, чтоб молодец понукал людьми зрелыми да степенными. Так и не взяли его. Неженатые мужики ставили свою стенку. Сшибались яро, часто калеча друг друга. Кровь молодая кипит… Стенки эти в расчет не шли, они только дразнили бой. До них выходили парни и даже мальчишки. Дрались до обеда, потом расходились. Основное действо начиналось к вечеру. Те, кто еще стоял, сдавали «поле» мужикам. Мужики долго и хитро примерялись, прятали надежу за собой. Потом выкидывали жребий, и кому выпадало, тот начинал. В этот раз первыми двинули киричанские. Шли ровно, плотно, каждый выставив вперед левое плечо и набычивши шеи. Позади отбивающихся мялась только что отошедшая молодь. В основную стенку ее не ставили, а держали в записных бойцах: если противник прорывал оборону – записные наваливались сзади. Тут на переломе и решалась судьба отбивающихся. Бывало, что в записные ходили даже глубокие старики.
– Эх, робята, сдюжим… отчихвостим! – ходило меж беззубых ртов. Иные, уже не полагаясь на твердость своих старческих ног, подпирали себя костылем под зад и, хорохорясь, подставляли плечо дрогнувшей стенке.
