Путешествие в седле по маршруту "Жизнь" - Петушкова Елена (читать лучшие читаемые книги txt) 📗
Скрипнув лакированными голенищами, подошел отъездивший свою езду Угрюмов.
— Как ты? — спросил я.
— Как сказать? Сейчас мне одна женщина помогает работать с лошадью. Она услышала — баллы мои объявили, прибежала и плачет. А мне пришла в голову такая мысль. Такая, значит, теория. (Виктор Петрович, как сказано выше, любитель потеоретизироватъ). Надо вылежать. Устанут же когда-нибудь бить лежачего.
Угрюмов всегда выражается странновато. В данном случае, как я понимаю, он имеет в виду, что они с Петушковой, выдающиеся мастера, севшие на новых лошадей, в глазах иных выглядят уже бесперспективными (это в спорте бывает — вдруг: "Всем пора на смену"), и судьи несколько придерживают оценки, поощряя — порой несправедливо — тех, кто моложе и, по мнению судей, перспективнее.
— Я на нее, — сказал Угрюмов, кивая в сторону Лены, — удивляюсь, как она, женщина, все это выдержала. Один конь, другой, одно несчастье, другое… Я за нее волнуюсь, не какое место займет, а сможет ли она встать. Ей, знаешь, хотели предложить передать мне Хевсура. Мне лошадь нравится, честно. Но если бы она мне в этом отношении хоть словечко сказала, я бы перестал ее уважать.
— Не сказала? — спросил я.
— Спрашиваешь, — сказал Угрюмов. — Слышь, Толя, — обратился он к Антикяну, — очень уж старается она на разминке. Лошадь молодая, что ее греть и греть, не старик же. Хотя, с другой стороны… Я помню, на первенстве Европы — еще с Абаканом — она мучилась, мучилась, не идет менка, хоть ты убей. А поехала и сделала. Она, понимаешь, за свои ошибки сама должна отвечать. А если мы ошибемся в разминке, и ей навредим… Хевсур ты Хевсур, голова у тебя большая, да много сразу в нее вбивают, переварить никак не можешь.
Лена проехала, мимо, глядя на часы. Антикян тотчас взглянул на свои. До старта оставалось десять минут.
— Вот ведь дрянь, просто я не знаю, ну, негодяй, — не сердито, а грустно проговорила Лена.
— Ребята, — предложил Угрюмов, — давайте ее остановим.
— Она не остановится, — сказал Антикян.
— А мы тихонько. Мы хитренько. Ляля, пора сапоги мыть, давай, мы тебе помоем.
— Не хочу! — отрезала она.
— Ляля, коню зубы надо протереть!
— Не надо! Отстань, Витя, я злая.
— Сейчас она как вас пошлет, — сказала Угрюмову Вера.
— А что, я пойду.
— Бриджи будете мочить? — спросил Лену Антикян.
— Не буду!
— А перчатки?
— Не буду!
Из радиоузла прозвучало: "На старт вызывается заслуженный мастер спорта Петушкова на Хевсуре — общество "Урожай".
Антикян торопливо сунул коню два куска быстрорастворимого рафинада.
Петушкова подъехала ко входу в манеж. Ассистентка судьи задрала Хевсуру верхнюю губу, проверяя, не слишком ли строги удила. Лена улыбнулась Угрюмову — чуть-чуть и словно издалека. Виктор побежал на трибуну, я за ним. Резкий звонок — сигнал о готовности. Конь от испуга встал на дыбы.
— Это ничего, — шепнул Угрюмов, сжав мне плечо, — Это даже отлично. У него напряжение спало, и ей время, чтобы взять его в руки и настроиться.
Езда была не лучшая. Угрюмов хмыкал, гмыкал, покряхтывал.
— Эх, черт, оступился, по-моему. Видишь, хроманул? А вообще, мне все-таки нравится, как она едет. Я даже боюсь, что мне это нравится. Знаешь в чем сейчас ее беда? Она не хочет халтурить, хочет показать класс, а он для класса еще не созрел. Но может, знаешь, это ее преимущество, что она не хочет халтурить. Видишь, как, старается обозначить все аллюры: уж сокращенный так сокращенный, средний так средний, прибавленный так прибавленный. Может, это ее в жизни перед всеми преимущество, что халтуры она не признает, может, потому она и поднимается… Вот… Менку показывает: пять, шесть, восемь, молодец, десять — ну, сколько можно? Нет, она мне разорвет все-таки сердце… А если бы она мне коня предложила, этот бы поступок все в ней для меня перечеркнул.
…У конюшен грумы вываживают усталых лошадей. Кто это в поводу у Веры? Маленькая жалкая клячка с опущенной шеей и вислыми ушами, с глазами, в которых вековое покорство, напахавшееся это существо — наш гордец и красавец, которого хоть в гвардию, в кавалергардский полк? "Нет, — сказал Угрюмов, — по статям в кавалергарды можно, да масть не та, там на гнедых ходили, рыжие — это кирасирские". И похлопал по шее, и вытер о бриджи мокрую ладонь.
Конюшня. В самом конце, в тупике Вера пытается завести Хевсура в душ. Он уперся передними, и ни с места. У всех у нас свои недостатки, у него — что боится воды, даже от лужи иногда шарахается, видя в ней бездонность неба.
— Иди, ну, иди, дурила здоровый, — сердится Вера.
— Хач, надо мыться, маленький, — говорит Антикян. — Ай, стыдно не мыться.
Конь ни с места, только фыркает.
— Надо задом попробовать, — сказал дока Угрюмов. — А ну разворачивай.
Припал плечом к конской груди, поднатужился — без толку. Яростно лает, возмущается зрелищем такого непослушания суровый приконюшенный пес Рыжик, аж осел на мохнатые ножки и весь оскалился.
— А ну, — Угрюмов взял метлу, принялся легонько поколачивать ручкой по передним бабкам. Попятился, втиснулся, наконец, в кабинку Хевсур.
Лена завершала туалет в кладовке с сеном. Все у нее не ладилось: в баллоне почти не осталось лака, а уличный ветер мог растрепать, взъерошить прическу. И зеркало куда-то подевалось. Горели Ленины щеки.
— Вот тут я, Ляля, говорил, — сказал Угрюмов, — твоя, беда, что ты не умеешь халтурить.
— Витя, — сказала Лена, поправляя пальцем ресницы, — извини, я отвлеклась. Повтори, пожалуйста.
— Ты не умеешь показывать средненькую езду, а иногда, Ляля, надо схалтурить.
— Прости, Витя, я сейчас что-то тупая. В чем состоит твоя мысль?
— В том, — сказал Угрюмов, обращаясь ко мне, — что это для нее характерный момент. Она просто понятия не имеет, что такое халтура.
— Почему я на него злилась, — сказала Лена, — он на каждом переходе нос вырывал.
— Да он захромал у тебя, — сказал Угрюмов.
— Правда? — удивилась Лена, — А я думала, подыграть хотел. Надо же, как я к нему несправедлива оказалась.
— Большой приз лучше поедем. Вот вы увидите, — сказал Антикян.
— Блажен, кто верует, — невесело усмехнулась Лена.
— Толя, — сказал Угрюмов, — возьми завтра мое седло.
Серый «жигуленок» Петушковой бежит по Москве в направлении Ленинских гор. Единственная из участников чемпионата страны, моя героиня не взяла освобождения на работе и сейчас торопится в свою лабораторию. Я подчеркиваю этот факт не для того, чтобы возвысить ее над остальными: освобождение на время соревнований необходимо и естественно. Лена этим правом пользуется не всегда, что, впрочем, ее частное дело. Но иные говорят: "Видите, она безразлична к спорту, отъездила, а там хоть трава не расти". Иные: "Она плохая спортсменка, нервы не выдерживают на соперников смотреть". Истину надо искать в другом: просто Лена битый месяц занята обсчетом своих теоретических кривых, сложно от этого оторваться.
— Ну как ты? — спросил я.
— Злюсь, — сказала она и надолго замолчала. Она плыла в потоке машин ровно, без рывков и толчков, безошибочно попадая в тот ряд, где можно двигаться быстрей, и обходила таксистов так, что они не гоношились — принимали ее как равную в свою профессиональную, мужскую шоферскую среду.
— Не понимаю, что с лошадью — сказала она. — Какая-то неадекватность реакций. Полная непредсказуемость. Все ведь хорошо шло, и вдруг — заскок. Без малейшего видимого повода. Понимаешь, почему я злюсь? Я всегда умела показать больше, чем на данный момент может лошадь и чем от нее ждут окружающие. Аргумент (это ее предпоследний конь, неудачный, она с ним недолго работала. — С. Т.) мог просто выпрыгнуть из манежа, и то я доводила езду до конца. А Хевсур явно способный, все это знают, вот почему я злюсь. И пока не знаю, как быть завтра на тренировке. С одной стороны, он утомлен, и я его должна поберечь. С другой — пока он все правильно не сделает, тренировку прекращать нельзя, окончание работы, служит для лошади наградой, а награда должна следовать за исполнением, и получается замкнутый круг. Не понимаю, что с ним.
