Дневник матери - Нефедова Нина Васильевна (хорошие книги бесплатные полностью .TXT) 📗
Вид написанного привёл меня в отчаяние. Я почти уверилась, что из моих попыток исправить почерк дочери ничего не выйдет.
Мне хотелось накричать на неё и даже в раздражении разорвать тетрадь, но я сдержала себя и сказала как можно твёрже:
– Нет, этой работы я не приму. Ты перепишешь заново…
– Не буду! Чего это я десять раз стану переписывать! – Лида демонстративно отшвырнула тетрадь.
– Как хочешь, – нарочито спокойно сказала я. Взяла книгу и стала читать, но плохо понимала прочитанное, то и дело прислушиваясь к тому, что творилось в детской. Там было тихо.
Через полчаса в комнату вошла Лида. Вид у неё был виноватый. Она протянула мне тетрадь.
– Вот я написала…
Я взяла тетрадь, стала просматривать. Написано было хорошо.
– Неплохо, – сдержанно сказала я. – Завтра перепишешь ещё две страницы.
Лида, повеселевшая, выпорхнула из комнаты. Так день за днём мы писали. Я была непреклонна, если работу требовалось выполнить заново. И сколько бы Лида ни протестовала, она каждый раз вынуждена была подчиниться.
Окончательно её почерк выправился в шестом классе. И этим она обязана учительнице русского языка и литературы. Как бы хорошо Лида ни написала контрольную, в тетради неизменно стояло, выведенное каллиграфическим почерком самой Марией Николаевной: «Пиши лучше» или «Пиши красивее». Лида была вне себя, но так как уважала учительницу, то и писать день ото дня стала лучше.
Упрямство Лиды приносило мне много горьких минут. По отношению к ней я всегда чувствовала себя «укротительницей». Это было очень утомительно, так как требовало большой выдержки. Отдавая приказание, я никогда не была уверена, что Лида выполнит его. Напряжённость, насторожённость делали наши отношения неровными. Я часто срывалась, упрекала потом себя за несдержанность, но ничего не могла поделать с собой. И это было плохо, потому что моя нервозность передавалась Лиде. Она совершенно не могла слышать моего повышенного тона и начинала кричать сама.
Помню, однажды разыгралась такая сцена. Лида и Юра не поделили куклу. Они рвали её из рук друг у друга. Я приказала Лиде, как старшей, уступить, но она и не подумала это сделать. Я повысила тон:
– Отдай сейчас же!
Лида рванула куклу из рук Юры и со злобой крикнула:
– Не отдам! Что он девчонка, чтобы играть в куклы?! Я протянула руку, чтобы взять эту злополучную куклу, у которой голова уже болталась на ниточке, но Лида крепко держала её и не думала с нею расставаться.
Что было делать? Не отнимать же силой? И так я уже чувствовала, что становлюсь смешна в этой сцене. Как можно спокойнее я сказала:
– Можешь оставить эту куклу себе. Юре купим новую. И вышла из комнаты.
Не дёшево досталось мне это спокойствие. Поведение Лиды меня глубоко задело. Я стояла у окна, вглядываясь в тёмную непогодь за стеклом, где в свете качающихся фонарей гнулись деревья, прислушивалась к визгливому царапанью ветки по стеклу и думала: «И это тот ребёнок, которого я ждала с таким благоговением, с таким трепетом, как всякая мать ждёт своего первого ребёнка. Это та Лида, дав жизнь которой, я, двадцатидвухлетняя мать, умирала от родильной горячки, когда так хотелось жить! Это та самая Лида, за которую я шесть долгих недель боролась день и ночь, когда она болела скарлатиной и была признана врачами безнадёжной». Да, это та самая Лида… Горько было мне…
Пока я стояла у окна, предаваясь горестным размышлениям, Лида и думать забыла о ссоре. Она вошла в комнату и, точно ничего не произошло, стала рассказывать о том, как у них в классе на уроке истории одна девочка сказала вместо «князья-бароны» «князьябараны».
– Правда, смешно, мама?
Я промолчала, а Лида, не замечая моего нежелания говорить с нею, продолжала болтать.
– Лида! Мне неприятно говорить с тобой. Уйди!
– Ну и не надо! – осевшим вдруг голосом ответила Лида и тихонько вышла.
Но не в её характере было молчать долго. Не прошло и получаса, как она снова явилась ко мне и принялась на сей раз с увлечением рассказывать содержание прочитанной на днях книги.
– Нет, мама, ты себе представить не можешь, какая это интересная книга. Обязательно прочти её! Прочтёшь? Да?
– Хорошо, – сдержанно ответила я.
А она, приняв это «хорошо» как прощение, вихрем вылетела из комнаты и такую возню затеяла с ребятами, что хоть из дому беги. Много огорчений доставляла мне Лида и своей небрежостью. Вечно у неё чулок был спущен, волосы взлохмачены, пальцы в чернилах. Ей ничего не стоило вырвать из тетради лист, завернуть в него жирные оладьи и сунуть свёрток в портфель, нимало не заботясь о том, что будет с книгами. И мне, обременённой малышами, больших трудов стоило следить ещё и за Лидой.
Зато сейчас, когда я гляжу на неё, просто диву даюсь: куда девалась та маленькая растрёпа? Как бы ни спешила Лида, она ни за что не выйдет из дома со спущенной петлёй на чулке или в измятом платье.
Верно говорит пословица: «Капля и камень точит!» Видно, не все мои замечания в одно ухо входили, а в другое выходили.
Сыграл свою роль и возраст. Лиде восемнадцать лет. Ей хочется уже нравиться. А что может быть краше девушки в восемнадцать лет?!
Таня в детстве не доставляла мне таких огорчений, как Лида.
С нею было легче. Она была ровна, жизнерадостна, послушна. Не помню ни одного случая, чтобы у нас с нею возник какой-нибудь конфликт. Правда, позднее с Таней стало труднее ладить, но неровности её характера объяснялись особенностями переходного возраста. А в детстве она была милой, покладистой девочкой. Может быть, мне потому с нею было легче, что я была уже более опытной матерью. Ошибки, допущенные с Лидой, меня кое-чему научили. Я не позволяла себе раздражаться, старалась быть последовательной в своих действиях. Уж если я сказала нет!», то это действительно означало «нет». Была ровнее, ласковее с девочкой, не напускала на себя излишней строгости, которую почему-то считала ранее обязательной в обращении с маленькими детьми. Словом, старалась быть естественнее, проще, не допуская менторского тона.
Это сказалось и на отношениях с Лидой. Мы «вдруг» стали с нею лучше ладить. И все меньше и меньше возникало между нами недоразумений, которые раньше доставляли мне столько огорчений, да и ей, вероятно, также.
С Юрой мне было совсем легко. Даже легче, чем с Таней. Если я говорила не в меру расшалившемуся ребёнку: «Юра! Сядь и посиди спокойно!» – я нисколько не сомневалась в том, что требование будет выполнено. Да и нельзя было сомневаться в этом. Дети ведь очень чутки. Упаси вас бог показать свою беспомощность, своё бессилие перед ними.
Между тем иная молодая мамаша непрочь бывает порисоваться этой своей беспомощностью. В поисках сочувствия, а может быть, просто желая снять с себя вину в невоспитанности ребёнка, она говорит донельзя усталым голосом:
– Ну что за ребёнок! Вот, попробуйте сладить с ним! Нет, я больше не могу! Сил моих нет!
А мальчишка тем временем, засунув палец в рот и скосив глаза на мать, обдумывает, чем бы ещё её донять.
Или наш Юра был мягок, покладист по натуре, или на него действовала моя уверенность, но только слушался он беспрекословно. Однажды, расшалившись, он дёрнул Таню за косичку. Как водится, рёв поднялся на весь дом. Я отвела Юру в угол и сказала:
– Постой немножко здесь… Успокойся.
А сама ушла в библиотеку, задержалась и вернулась домой только часа через два. Прихожу, а Юра как стоял в углу, так и стоит. Я ужаснулась тому, что могла забыть о ребёнке, но не подала и виду, а спокойно сказала:
– Юра! Ты можешь теперь поиграть…
Бабушка, мать Ивана Николаевича, в то время гостившая у нас, рассказывала:
– Стоит и стоит парень в углу, скажи, как пришитый. А мне жалко, говорю: «Юра, мать-то, чай, забыла про тебя. Подь, поиграй!» У него губёнки запрыгали, слёзки капкап, а из угла так и не вышел!
А вообще Юра был очень спокойным ребёнком, редко плакал, а если и случался каприз, то достаточно было оставить его одного в комнате, как слезы моментально высыхали. Не проходило и двух минут, как в дверь просовывалась смущённо улыбающаяся рожица Юры. Я в таких случаях делала вид, что ничего особенного не произошло.
