Записки рыболова и странника - Кисляков Николай Петрович (книги онлайн полные .TXT) 📗
И меня заразил своей верой Иван Михайлович. Надо верить, хочу верить легендам, сказаниям, сказкам — иначе будет очень скучно жить!
Об одном жалею: почему не остался переночевать в Остроуховском, несмотря на настойчивое приглашение Ивана Михайловича, почему не побывал на той горе. Очень уж манила меня тогда дорога…
Возвратившись домой, я, подобно Чечаеву, пытался сколотить артель, предлагая делать взносы для организации и производства кладоискательных работ. Слушали мой рассказ с некоторым интересом, но делать взносы отказывались. Даже легкие на подъем коллеги-журналисты говорили:
— Позарез некогда, старик. Работа заела. Выйдешь в люди — заходи, посмотрим, какое оно там золотишко.
Иван Михайлович провожает меня от своей хаты до берега Хопра, дает на прощанье несколько адресов («Скажите, что от Упорникова, и вас примут») в других хуторах.
Бреду, задумавшись, по тропинке, к которой выходят огороды. Из-за тына окликает женский голос:
— Ты не чирики носишь?
— А?
— Не чирики, говорю, продаешь?
Тьфу, чертова баба, за коробейника приняла.
От Остроуховского до хутора Кривовского — рукой подать. Мечтая о таинственном чудо-кладе, о скорой встрече с Доном, не замечаю, как подхожу к хутору. В реке купаются ребятишки, а у берега — далеко видно — картинно стоит, помахивая хвостом, статный гнедой конь. Через несколько минут конь будет дружелюбно лизать мне руку шершавым, как наждак, языком, с удовольствием хрумать конфеты и, обнюхивая рюкзак, просить еще.
Заночевал в хуторе Пустовском у Ивана Михайловича Попова — рекомендация трезвого остроуховского мечтателя сработала безотказно. Попов — бывший лесник, теперь пенсионер, незаменимый товарищ Шолохова по рыбалке. Михаил Александрович частенько наведывался сюда, в окрестности Пустовского, ставил шалаш, подолгу сидел у реки с удочками, думая о своем.
Есть недалеко от хутора у крутого обрыва берега речная яма, где, может, и поныне живут сомы-разбойники. Эта яма давно окрещена местными жителями «Шолоховской». Здесь те с молодости любимые места писателя, о которых мало кто знает. Ночевал он и в этом стареньком доме, вспоминая далеко заполночь былое с давним своим товарищем Иваном Поповым.
Утром, выйдя из хутора, долго стою на самом гребне горы. Пасмурно. Срывается мелкий дождь. Внизу — пригорюневшееся стремя Хопра, за Хопром — узкая полоса леса. А еще дальше — насколько хватает глаз — печальная картина: пески, пески. Впереди сереет поперечная гряда невысоких гор. Там — Дон.
Ниже Пустовского совсем не тот Хопер: на левобережье местами чуть не вплотную угрожающе подступают к нему пески. А на правом берегу лес изрежен, кое-где сиротливыми островками стоят дубки, тополя, ветлы, обглоданные скотом. Пройдешь такой островок — и перед тобой открытая даль, совсем неуместная у самой реки. Чем ближе к станице Букановской — тем сильнее разочарование. Там истоптанный скотом полуобвалившийся берег, здесь — одинокий обгоревший калека-дуб, чуть подальше — высохший ветляник, пепел кострища возле него.
В Букановской, прежде чем возвращаться домой, намеревался побыть пару дней, отдохнуть, порыбачить. Но подвела карта, на которой станица обозначена у самой дороги, а на самом деле стоит она в нескольких километрах от Хопра. Наверно, это один из картографических фокусов, чтобы обмануть шпионов.
А дождь все сильней. Хмурится Хопер, серчает. Загостился, наверно, пора и честь знать. Что ж, двадцать минут тряской езды на попутной машине и — здравствуй Дон!
Разбушевался сегодня к вечеру и батюшка Тихий Дон, гонит крепкий ветер пенную волну. У крутоярого берега — два пенька. К ним притыкается носом «Ракета», идущая на Вешки. Часом позже настигает нас ураганный ветер и барабанный ливень. «Ракету», как легкую яичную скорлупу, выносит на мель. Ревут двигатели, взбаламучивая песок, свистит ветер, косо хлещет проливной дождь. Насучиваем штаны…
В «Ракете», а затем в ночном автобусе я неплохо отдохнул. Прибавляло сил и горделивое чувство содеянного.
Резво выскакиваю из автобуса, до родного очага остаются считанные метры, как вдруг (о надоевшее коварство второго человека!) наваливается на меня страшенная усталость. Поднимаясь по лестнице, хромаю на обе ноги, добросовестно стону и охаю. Все это — самым чистосердечным образом, без тени, без намека на симуляцию. Причина яснее ясного: хитрющий второй человек знает распрекрасно, что дома его ждет жена, умеющая иногда и пожалеть.
— Все-таки вернулся, говорит жена, открывая дверь. — Ладно уж, входи.
Перед ней стоит худой бородатый дядя в обтрепанных штанах неопределенного цвета и истерзанной рубахе. Самое время для морали.
— Молодец, — говорит жена. — Бродяга, что надо. Теперь-то тебе не взбредет больше в голову отправиться в какое-нибудь другое дурацкое путешествие.
— Куда там. Срочно перековываюсь в домоседа-юбочника.
А в мыслях уже маячит другая симпатичная река, но об этом пока — ни слова.
На Верхнем Дону
Слов нет, хороший улов — непомерная гордость нашего брата. Но ведь он еще и любитель природы; неизлечимая страсть толкает его в близкие и дальние путешествия, в поиски укромного, спокойного уголка на тихой реке, где бы он мог без всяких помех пасти свой поплавок… Вспомним Аксакова: «На зеленом, цветущем берегу, над темной глубью реки или озера, в тени кустов, под шатром исполинского осокоря или кудрявой ольхи, тихо трепещущей своими листьями в светлом зеркале воды, на котором колеблются или неподвижно лежат наплавки, — улягутся мнимые страсти, утихнут мнимые бури, рассыплются самолюбивые мечты… Вместе с благовонным, свободным, освежительным воздухом вдохнете вы в себя безмятежность мысли, кротость чувства, снисхождение к другим и даже к самому себе».
Да, была бы возможность, и мы готовы — рюкзак за плечи — забраться хоть на край света. Зная мою слабость, товарищи посулили хорошую рыбалку на Камчатке — и я побывал там дважды.
Пожалуй, нет другого такого народа, который так верно и сильно, по-сыновьи, любил бы свою реку, как казаки Дон-батюшку.
И на склоне лет меня вдруг неудержимо потянуло на Дон, но не на тот, который в среднем и нижнем своем течении испоганен гнилым Цимлянским морем, сбросами нечистых городских вод, великим множеством баз отдыха с радиомагнитофонным террором, устрашающих размеров самоходными баржами, выворачивающими, кажется, самое нутро несчастной реки.
И я сделал для себя потрясающее открытие! Раз в год летом во время отпуска я чуть ли не таинственно стал исчезать из дома недели на две, имея за плечами устрашающих размеров рюкзак, в котором, кроме всего прочего, помещалась двухместная резиновая лодка. В первый раз я устремился на Верхний Дон почти что по наитию, не имея никакой предварительной информации. Впрочем, это не совсем так; разве мало «Тихого Дона», прочитанного еще в ранней юности и затем не раз перечитанного? А посмотрите на карту: от Казанской, а это сотни километров до самого Калача, — ни одного города, ни одного крупного завода. Серафимович? Бывшая станица Усть-Медведицкая, так по сути и оставшаяся станицей. На сотни километров — одни редкие станицы да хутора! Представляете?
В несколько приемов, не торопясь, останавливаясь в интересных местах, я сплавился вниз по Дону от Вешенской почти до самого Калача. Почти, ближе к Калачу сказывается подтопление Цимлы, река здесь широка, течение очень слабое, пляжей мало, потому что вода зачастую почти что в уровень с берегом. Но еще хорош и прекрасен, еще не угроблен Дон до самой станицы Сиротинской.
Лес, река, уйма песчаных пляжей, целебная сила свежего воздуха, тишина… Что еще надо? Ни мощных самоходок, ни «Ракет», ни надоедливых моторок, проплывут несколько мелких барж в день — и все. Здесь, выше гнилой Цимлы, вода куда чище, светлее. Однако никакие красоты природы не смогут привлечь рыболова к пустой реке. Хочу обрадовать сразу же: рыбы здесь куда больше, чем на Нижнем Дону, а породы, конечно, те же: лещ, судак, калиновец (прекрасная рыба, кругляк по-нашему), чехонь, ласкирь, много в иные годы синьги. И нет, по крайней мере мне не попадался, треклятого гибрида. Иные у нас и гибриду рады, но истинные ценители за рыбу его не считают, презрительно называя душманом.
