Записки рыболова и странника - Кисляков Николай Петрович (книги онлайн полные .TXT) 📗
Но бригадир видал совсем другие, чем гостиничные администраторы, виды, и билет не производит на него желательного впечатления. Он долго вертит его так и этак, особенно тщательно проверяет уплату членских взносов. Документ документом, но, побей меня Бог, если бригадир не сожалеет, что нет поблизости милиционера. Разве соответствует заросший мерзкой бородой оригинал фотокарточке на билете? Шляются тут всякие…
— Трудно и даже невозможно. — Власть чешет затылок. — К себе пустить не могу, у меня гости.
Думаю про себя, что при нужде в бригадирском доме мог бы разместиться взвод солдат, а вслух говорю:
— Я ведь не к вам лично на постой прошусь. Вы — лицо официальное…
— Лицо-то лицо, да старухи у нас дюже напуганные. Надысь одна пустила двоих мужиков переночевать, а они нами шп., передрались и бабку порешить хотели. Знаешь что, добирайся-ка ты до хутора Филинского, там сельсовет колхозное общежитие, а тут где же…
До Филинского семь километров, а уже темнеет. Когда же дотелепкаюсь в Филинский и кого искать там буду в такое позднее время? Это что же получается: во всей станице переночевать негде?
Во мне просыпается профессиональная настырность бывшего газетчика. Говорю сухо и, как мне кажется, веско:
Вот что, товарищ бригадир. Я в реке охолонусь, а вы пока приищите ночлег.
Не успевает тот и рта раскрыть, как я, бросив у его калитки рюкзак, спускаюсь к Хопру, который совсем рядом — за бригадирским подворьем. Бултыхаюсь в воде и злорадно думаю, что именно так нужно разговаривать с черствыми людьми, что теперь-то бригадир зашевелится.
Ага, вот и он, легок на помине, вырисовывался собственной персоной на крутояром берегу.
— Эй, ты, слушай сюда. Собирайся, скоро машина в Филинский побежит. Езжай в Филинский, у нас никто пущать не хочет.
Никуда он не ходил, понятное дело. У меня аж в глазах темнеет от обиды и злости.
— Сам, — говорю, — казак и знаю распрекрасно, что народ этот не медом мазаный, а все же заелись вы, товарищ бригадир. Ладно, поеду в Филинский.
В ожидании машины присаживаемся на лавочке у бригадирова дома, закуриваем. Теперь, когда деликатная проблема ночлега решена, бригадиру захотелось пообстоятельней узнать, кто таков человек, которого сплавляет он в Филинский и у которого вид если не злодейский, то очень подозрительный.
А его собеседник, все более входя в роль заезжего специального корреспондента газеты, с важностью интересуется урожаем зерновых, надоями, заготовкой зерна. Собеседник рассказывает о передовых методах труда, получивших широкое распространение в Ростовской области, но еще упорно отрицаемых некоторыми консерваторами. Бригадир настораживается — ярлык консерватора ему не по душе. Затем собеседник ставит на обсуждение вопрос о доверии к человеку, бродяге, в частности. Он приводит исторический факт: в Федосеевской ночевал однажды Максим Горький, который одно время тоже, увы, бродяжничал.
Бригадир мнется и все пытается выспросить подробности моей биографии. Ему не очень верится, что можно вот так, с бухты-барахты, отправиться невесть, куда и, главное, что совсем непонятно, — невесть зачем.
— Зачем? Но ведь места у вас распрекрасные. Вот и хожу, любуюсь и, считается, отдыхаю.
— Это верно, — оживляется бригадир, — река у нас, что тебе красавица писаная. Да как узнал о ней?
— Земля слухом полнится. А сей маршрут определил мне писатель, земляк ваш Лащилин.
— Так вы знакомы с Борисом Степановичем?
Тут бригадир говорит, переходя на вежливое множественное число:
— Оставайтесь у меня. Чего уж там…
Нет, теперь меня и силком не затащить в его дом. Бормочу:
— Если не уеду в Филинский, то под этим забором переночую, а к вам не пойду.
Не приличествующая бродяге гордость ошеломляет бригадира. Теперь он уже вполне искренне упрашивает, ну просто умоляет остаться у него — и зря, ибо не знает, какой перед ним упрямый и зловредный субъект. Субъект этот на все нижайшие бригадировы просьбы бубнит: «Я обиделся».
Высвечивая нас фарами, подкатывает ожидаемая машина. Бригадир, прощаясь душевно, выражает надежду встретиться как-нибудь еще. Мысленно обещаю ему свидание на этой странице.
Машина резво бежит по проселку к Филинскому, расположенному совсем в стороне от Хопра.
В хуторе машина останавливается возле двухквартирного дома. Из кабины, кроме шофера, выходит женщина.
— Приехали, — говорит.
— Помогите разыскать кого-нибудь из сельсовета, — прошу, выкидываясь из кузова.
Те посмеиваются. Черт побери, такое важное дело, а им хаханьки. Между тем, неразличимая в темноте женщина приказывает:
— Вася, возьми у человека рюкзак.
Вася отнимает у меня рюкзак.
— Пошли, — снова приказывает женщина.
— Куда?
— К нам домой, куда же еще?
— Мне бы кого-нибудь из сельсовета, — продолжаю тянуть свою нудную песню.
— Если уж вам так хочется с местной властью познакомиться — пожалуйста: секретарь Филинского сельсовета Макарова Надежда Николаевна. А лучше — просто Надя. А этой мой муж Вася.
Макаровы — молодая симпатичная пара. Они из тех открытых приветливых людей, с которыми чувствуешь себя естественно и просто. Живут в только что построенном колхозном доме.
Пока Вася устанавливает новый холодильник, Надя накрывает на стол. Пытаюсь вывалить из рюкзака всю ту снедь, какой снабдили меня в Зотовской: вареные яйца, сало, хлеб. При этом отчетливо вижу себя со стороны отвратительным куркулем-дядюшкой, приехавшим облагодетельствовать бедных родственников.
— Петрович, почему вы хотите обидеть нас? — осведомляется Надя.
— И не думайте, пожалуйста, — добавляет Вася, — что у нас все такие, как Ковалев, тот самый федосеевский бригадир. В колхозе никто Ковалева не любит — только для себя живет. Совсем от людей отгородился. А когда-то секретарем парткома колхоза был.
Макаровы растопили лед души моей, захолонувшей в Федосеевской. Благодарю судьбу, иногда сталкивающую нас с людьми никудышними, чтобы мы могли лучше оценить настоящих. Одного не могу простить Макаровым: молодые уложили меня спать (снова учинив насилие) на свою двуспальную кровать, начиненную периной, пуховыми подушками и белокипельными простынями. Подобная роскошь, видимо, строго противопоказана бродягам. Поэтому, едва щека касается подушки, теряю сознание. В таком беспомощном состоянии благополучно пребываю до утра.
Кривая дорожка. Зри календари. Змеиный угол. Сколачиваю шайку. Сюрприз.
Сегодняшний маршрут безрассудно-отважного странствия — хутор Филинский — станица Слащевская.
Ноют все косточки, изнеженные периной. Не иду, а чикиляю, прихрамывая на обе ноги. Но это не страшно — стоит только разойтись хорошенько и дать понять ногам, что деваться им некуда, как все будет в порядке.
У встречного мотоциклиста спрашиваю, как короче добраться до Хопра, чтобы затем уже идти берегом. Ответ его несколько смущает:
— Там, у берега, такие чащобы, что и за неделю до станицы не дойдешь.
Совета часто спрашивают для того, чтобы поступить как раз наоборот. Как только дорога приближается к лесу, прощаюсь с унылым однообразием иссушенной зноем степи и с удовольствием ныряю в дубняк. Под ногами, особенно на опушках, чего только нет: ежевика, чистотел, пырей, донник, полынь… Смешанные неповторимые запахи трав снова вызывают воспоминания детства.
Вот ты в старенькой, латаной-перелатанной рубашонке, в обтрепанных штанах вместе с другими такими же сорванцами собираешь ежевику. Твои руки и «борода» — в кровянокрасном ежевичном соке. Потом ты переправляешься через Дон на малюсеньком пароме, вмещающем пару подвод, тянешь колючий трос руками, помогая взрослым. Ты приносишь домой ежевику, и мать готовит любимое твое блюдо — вареники с ежевикой и каймаком. Ты мечтал в детстве наесться когда-нибудь каймака «от пуза». Война заставила позабыть эту мечту, в войну и макуха за конфету сходила.
В том пацанячьем возрасте тебя не поражали ни строгая красота Дона, ни краски и запахи окружающей природы — ты сам был ее частью, ее беззаботным сыном. Мог ли ты поверить тогда, что десятилетия спустя где-то возле Хопра тебя цепко притянет к себе обыкновенный куст ежевики с присоседившимся рядом лопухом, удивит, (обрадует, взволнует. Ты ощутишь возвращенную на миг собственную молодость и будешь рад, что девальвация чуда — знамение века — обошла тебя стороной. Ты будешь держать в руках обыкновенный дубовый лист — черешчатый и жесткий — и думать о несравнимой сложности природы. Могуч и, кажется, всесилен разум человека, но все до сих пор придуманные им машины, приборы и устройства смехотворно просты по сравнению со строением и функциями вот этого дубового листа.
