Ради единого слова - Аграновский Валерий Абрамович (книги онлайн .TXT) 📗
Ехать! – другого решения быть не может. Чем помочь и как, надо придумать на месте. Вовсе не исключено, что одного разговора с родителями подростка окажется достаточно, чтобы они оставили сына в покое. Или, возможно, наше официальное обращение к председателю исполкома, который, судя по письму, уже вмешивался в дело, приведет к тому, что напряжение вокруг имени Сергея будет снято. Разумеется, при этом нельзя забывать о наших профессиональных обязанностях, поскольку написание то ли адресного, то ли безадресного материала отнюдь не исключается.
Я говорил уже, что журналисты должны жить по принципу "рабочее состояние", то есть все должно идти в дело, в материал, на газетную полосу. Этот принцип не исключает, а предполагает конкретное добро, делать которое мы так же обязаны, как врач кидаться на помощь раненому человеку, даже не находясь в данный момент на службе. И не только в силу общих принципов гуманности, не только потому, что любой человек должен быть «хорошим», «отзывчивым», «добрым», хотя все это имеет к нам, журналистам, самое непосредственное отношение. Помимо общих мотивов требование делать конкретное добро диктуется нам мотивами профессиональными: гражданской позицией, без которой не может обойтись человек, носящий звание «журналист», необходимостью собственным поведением утверждать нормы социалистической нравственности и морали, стремлением к социальной справедливости. В народе не зря полагают газету одной из "последних инстанций", а потому и жалуются в нее, когда исчерпаны на местах все официальные возможности. Нет, одним умом журналист не может быть журналистом: ему необходимо еще осознание своей почетной и ответственной миссии в обществе.
Помогать формированию общественного мнения? Будить у читателя мысль? Это, по-моему, зависит еще от того, кто формирует и будит, от того, какие мы – искренние или фальшивые, циничные или прямодушные, с чистой совестью или с замаранной, добрые или добренькие, непримиримые или идущие на компромисс, и способны ли мы сами совершать поступки, к совершению которых призываем.
Мы не в детском саду и даже не в школе, где иногда приукрашивают профессию, имея благое намерение от нее не отпугнуть. И потому, ведя профессиональный разговор, скажем так: в каждой строке, которую мы пишем и публикуем, мы прежде всего самовыражаемся, стало быть, и саморазоблачаемся. Мы пишем так, какие мы есть, и читатель это прекрасно видит, чувствует, знает, улавливая по нашим словам, оборотам, интонациям нашу суть, он точно знает, каково наше истинное отношение к жизни, даже если мы провозгласим иное.
И он либо верит журналисту, либо не верит.
Он либо берет журналиста с собой в разведку, либо не берет.
Он либо идет с журналистом в разведку, либо не идет.
В этом смысле очень важна, мне кажется, атмосфера в газете, которую каждый из нас представляет. Заблуждается тот, кто думает, что журналиста уже ничто не воспитывает, не развивает и не тормозит в развитии – не только в профессиональном, но и в человеческом плане. Атмосфера принципиальности, понимания, демократизма, сочувствия, доброты, товарищеской заботы, исключающая злобность, зависть, наушничество, мелочность и беспринципность, делает нас такими, какими мы должны быть, если хотим достойно выполнить нашу святую миссию.
Итак, решая вопрос о том, ехать или не ехать в командировку по чьему-либо письму, мы по сути дела прикасаемся к существеннейшей проблеме журналистики: что на первом месте для нас – выступление в газете или достижение конкретного добра? Добра, за которым следует видеть борьбу за социальную справедливость в широком смысле слова, утверждение норм социалистической морали и нравственности каждым нашим действием и поступком, при этом даже без публикации материала?
Помню, в "Комсомольской правде" однажды была затеяна на газетной полосе дискуссия: если тонут одновременно физик и рабочий, а у читателя есть возможность спасти только одного, кого надо спасать? Посыпались письма, мнения разделились, нашлись доводы и за ученого, и за рабочего, а потому вдруг кто-то сообразил, что сама постановка вопроса безнравственна.
Так не будем повторять той же ошибки. Пожарник должен тушить пожары, врач – лечить, а журналист – писать. Если кто-то из вышеперечисленных не выполнит своих обязанностей, нет смысла в его профессиональном существовании. Но при этом каждый из них не может не совершать добрые поступки сверх всяких профессиональных «норм» и требований, а потому пожарник выносит из горящего дома не только девочку, но и ее любимую кошку, рискуя жизнью; врач оперирует в самолете или в подъезде дома, хотя по «нормам» мог бы этого не делать; а журналист несется за тридесять земель, чтобы помочь семнадцатилетнему юноше по имени Сережа, не помышляя о том, что важнее – глобальное выступление в газете на тему о взаимоотношениях родителей и детей по поводу ранней любви или душевный покой одного Сергея. Короче говоря, не надо ставить в очередь заботы профессиональные и заботы общечеловеческие. Одни вытекают из других. Что в нашем деле первично, а что вторично, не подлежит обсуждению.
Прерву на время повествование, чтобы рассказать историю, однажды случившуюся со мной. Это было в 1956 г. Я работал тогда адвокатом, но уже «пописывал». Как-то журнал «Пионер» отправил меня в командировку в Саратов. Остановился в гостинице, если не ошибаюсь, «Волна» (или "Волга"?), материал собрал на каком-то заводе и в один прекрасный день приготовился в обратный путь. Билет на поезд был в кармане, оставалось оформить документы на выезд. И вот там, у овального окошечка администратора, произошло знакомство, сыгравшее значительную роль в моей жизни, и, полагаю, не только в моей.
"Как жаль, что вы рано уезжаете! – что-то в этом роде сказала администраторша Марта Ивановна (я почему-то запомнил имя этой славной женщины). – Я очень хотела, чтобы вы помогли одному человеку!" – Какому?" вероятно, спросил я, потому что Марта Ивановна выдвинула из-за своей спины мальчика лет двенадцати. Густые каштановые кудри, худенькая мордашка, возможно, печальные глаза – они просто обязаны были быть печальными: Борис так звали подростка – был круглым сиротой, инвалидом второй группы (что-то с почками), а жил под Саратовом в доме чужих людей.
Так случилось, что он, по выражению Марты Ивановны, «приблудился» к гостинице. Его жалели. Когда один раз в месяц, как на побывку, он приходил к Марте Ивановне, весь обслуживающий персонал гостиницы его подкармливал, подшивал, подстирывал, старался как-то пригреть, а на дорогу мальчик получал подарки. На меня это обстоятельство произвело, помню, самое тяжелое впечатление: гостиница, которую я и, очевидно, все в ней живущие воспринимали как дом казенный и чужой, была для ребенка единственным источником тепла. В пятиминутной беседе с Мартой Ивановной выяснилось, что попытки устроить Бориса в обычный детский дом были напрасны: детей-инвалидов туда не брали. Ко мне, стало быть, одна просьба: устройте! За весь разговор Борис не проронил ни единого слова, только смотрел на меня, "столичного корреспондента", как смотрят верующие на икону.
На улице ждала вызванная машина, до поезда оставалось минут двадцать. Что делать? Увы, я не сдал железнодорожный билет, не задержался на сутки в Саратове и не пошел по начальству. Я попросил у Марты Ивановны листочек бумаги, написал на нем адрес «Пионера», собственную фамилию и сказал Борису: "Ты грамотный? Опиши все, как есть, а мы в Москве что-нибудь придумаем". И уехал.
Может, неделю я помнил о нем, может, месяц, а потом закрутился в делах и начисто о Борисе забыл – признаюсь в этом откровенно, как ни горько признание. Вероятно, все последующее было искуплением моего греха.
Как-то в юридической консультации, где я дежурил, раздался телефонный звонок. Сотрудница «Пионера» попросила меня немедленно приехать в редакцию. "Зачем?" Приезжайте, узнаете. В то время «Пионер» находился на шестом этаже старого здания комбината «Правда», в тихом закутке, который я быстро прошел, обнаружив все комнаты пустыми. Зато в кабинете главного редактора была толпа. Встав на цыпочки, я увидел в кресле Н. С. Ильиной, за ее редакторским столом, «моего» Бориса. Он ел. Разорванная руками французская булка, печенье, конфеты и молоко. Сотрудники – это были в основном женщины – молча стояли вокруг и смотрели. Они уже знали, что Борис пешком пришел из Саратова. Он решпил не "разводить бухгалтерию", не писать какие-то письма, у него был в руках адрес, и он пошел к "дяде Валерию Аграновскому". Характер не позволил ему пользоваться бесплатно попутным транспортом или зайцем ехать на поезде, и он три месяца пешком шел в Москву из Саратова.
