Великая мать любви - Лимонов Эдуард Вениаминович (читать книги онлайн полностью .txt) 📗
- Сколько денег ты можешь истратить? - спросил меня Зигмунд Фрейд. Двадцать долларов.
- Жаль, - сказал он. - За двадцать два есть отличный немецкий армейский нож. Они, - джерманс, понимают, как наилучшим образом отправить человека на тот свет. Хочешь посмотреть?..
Я хотел. Кроме двадцати у меня было еще множество монет во всех карманах джинсов, но я не был уверен, наберется ли на два доллара. В любом случае, я взял все свои "мани", следующий же чек из Вэлфзр должен был прибыть только через пять дней. Меня это обстоятельство мало заботило, я врос в Нью-Йорк корнями, я мог прожить в нем пятьсот пятьдесят пять дней без "мани". Я знал как. Единственная серьезная неприятность безденежного существования состояла в том, что оно лишало меня одиночества. Одиночество, я выяснил на собственной шкуре, в сильно развитом капиталистическом обществе стоит денег. Странно, казалось бы с первого взгляда люди боятся одиночества и ищут именно общения. Почему же одиночество стоит "мани"?..
- Хочешь полюбоваться? - повторил он. - Да.
Он беззаботно оставил меня и ушел во внутреннюю кишку. Впрочем все витрины были заперты на замки и в большом ангаре магазина присутствовали еще два сейлсмэна и несколько покупателей. Вернулся и положил передо мной изделие в ножнах из грубой свиной кожи. Извлек. Тяжелая рукоять, сильное тело с двумя канавками для стока крови. Инструмент предназначался не для разрезания, не для легких хулиганских порезов по физиономии, нет, у него в руках находился инструмент для глубокого пропарывания, для достижения внутренних укромных органов, спрятанных в глубине тела.
- Видишь, - сказал Зигмунд Фрейд, - это, янг мэн, именно то, что тебе нужно. Порет глубоко и верно. Ты ведь собираешься ходить на охоту на дикого зверя, я так предполагаю? Никакой зверь не устоит перед прямым ударом, нанесенным верной рукой.
Я ощупал нож и прочел надписи, удостоверяющие, что он немецкий. - А у вас нет таких, знаете, лезвие выскакивает изнутри... С пружиной?
- Но, son,* - сказал он весело. - Такие запрещены законом. Форбиден."Верботтен!" - повторил он почему-то по-немецки. - И поверь мне, son, эти игрушки с пружинами, с кнопками, - они для легкомысленных фрикс, для хулиганов, не для серьезных людей. Я тебе предлагаю серьезного, боевого друга, "сан". Нож для настоящих мужчин. Бери его, он не избавит тебя от всех твоих проблем, но в его компании некоторые из них покажутся тебе куда менее значительными. И Зигмунд посмотрел на меня психоаналитическими глазами. - Вы немецкий еврей? - Спросил я. - Да. А что, чувствуется национальный патриотизм? - Чувствуется. И еще вы похожи на Зигмунда Фрейда. Вам когда-нибудь говорили? На отца психоанализа.
- Лучше бы я был похож на Президента Чэйз Манхэтган Бэнк, "янг мэн", сказал он. - Берешь нож? - Если дотяну до двадцати двух долларов.
Я извлек двадцатку, вывалил монеты и мы стали считать. Оказалось лишь 21 доллар и 54 цента. - I am sorry, - сказал я.
- Take it, - он придвинул нож ко мне. - Он таки нужен тебе. Нью-Йорк серьезный город, "янг мэн".
И он стал сметать мою мелочь, ведя ее по поверхности ящика из непробиваемого стекла в ковшик руки. Под мутным стеклом, пронизанном проволоками лежали совсем уж серьезные вещи. Револьверы
* Son - сын. (англ.).
больших калибров. Я заметил среди них "Маузер 57". От выстрела из такого череп человеческий разлетается как спелая тыква с хваленым серым веществом головного мозга. Брызгами.
Он помедлил, склонившись над ковшиком своей руки. Вынул из нее десять центов. - Take a dime.* Позвонишь кому-нибудь. Скажешь, что ты жив.
До Бродвэя далеко, но я прохожу иногда по рю дэ Лион. У витрины всегда стоит male!** Мне кажется, что поскольку улица пустынна, пугливые и скрытные мужчины могут вдосталь полюбоваться на отнятую у них мужественность. Вот, скажем, у магазина на рю Ришелье, который и больше и богаче, они останавливаются куда реже. На рю дэ Лион же всегда стоят, ветер или дождь, или жара плавит асфальт... И глаза у них невыносимо грустные. Как у кастрированного кота, которого хозяин лишил мужественности, дабы он не причинял ему хлопот своими романтическими страстями.
* Возьми монету. ** Самец [он].
ПЕРВОЕ ИНТЕРВЬЮ
Когда я вылез наконец из сабвэя, стемнело и пошел снег. Пардон, я выбрал не тот глагол, снег не шел, но ветер швырял его мне в физиономию, залепляя и ослепляя. Если добавить к этому, что прошлой ночью шел дождь и наутро капризная нью-йоркская температура, вдруг упав, заморозила выпавшие осадки и превратила город в гигантский каток, то можно себе представить, в каких условиях я добирался от сабвэя до его дома... Я приехал на первое в моей жизни журналистское задание. Моисей Бородатых поручил мне взять интервью у Юрия Тихонова, знаменитого когда-то перебежчика, у одного из первых послевоенных предателей родины. Еще Сталин приговорил его к расстрелу.
Хватаясь за ограды и столбики почтовых ящиков, я двигался в нужном направлении. По телефону он объяснил, как мне добраться. - Всего ничего, сказал он, - несколько блоков. Однако когда я ему звонил, были еще другие погодные условия.
Мне его окраина не нравилась, хотя в редакции мне с уважением сказали, что "Тихонов имеет дом в очень хорошем районе". Его очень хороший район был также мрачен и черно-бел, как и нехорошие районы, и судя по всему даже в мае в нем не цвели розы. Цемент, кирпич, металл... Снег стучал о мое, вдруг съежившееся, как шагреневая кожа у Бальзака, кожаное пальто. Мне сделалось тоскливо. Мне часто последнее время вдруг становилось тоскливо. Тому были разные причины. Первый год в Нью-Йорке заканчивался, однако похвалиться . мне было нечем. Тесная квартирка на Лексингтон, тараканы, постоянно отсутствующая девушка-жена, пытающаяся стать моделью, что-то у нас с ней не ладилось, работа... тут я вспомнил похвалу старого мафиози Моисея Бородатых и приободрился: "Вы будете очень хорошим журналистом, Лимонов, - сказал он мне как-то. - Вы уже хороший журналист. Вам лишь не хватает опыта."
Подающий надежды журналист поднялся по ступеням к его двери. Это был его дом, весь, все три этажа. Фасад его дома ничем не отличался от фасадов других домов улицы. Все выпуклости и вогнутости (архитектурные в прошлом украшения) окрашены были некогда в небесно-голубой, превратившийся к моменту моего прибытия в грязно-серый цвет. Я позвонил.
